Поскольку в программе «Земли и воли», по мнению ее составителей, были выражены требования «самого крестьянства», то радикалы не считали нужным создавать поселения по всей России. С их точки зрения, достаточно было только воспитать зачинщиков, вожаков восстания. Поэтому для агитации словом и делом были выбраны знакомые им по «хождению в народ» районы Дона, Поволжья, Поднепровья. Именно здесь, под влиянием народников должны были возникнуть разные формы протеста: от борьбы с местными властями до общероссийского бунта.
Вторая, дезорганизаторская часть программы рассказывала о мерах, должных защитить революционеров и способствовать ослаблению, «дезорганизации» правительства. В ней землевольцам предписывалось установление связей с армией, привлечение на свою сторону чиновников правительственных учреждений. Здесь же говорилось о необходимости истребления не только шпионов и предателей, но и наиболее вредных, то есть наиболее выдающихся лиц «из правительства и вообще людей, которыми держится тот или другой ненавистный порядок». Каковы были критерии «отбора» подобных людей, оставалось неясным.
Программа «Земли и воли», помимо прочего, свидетельствовала о трудном и мучительном избавлении народничества от тактических иллюзий бакунизма. Трудным оно оказалось потому, что бакунизм предлагал, как казалось, наиболее прямой и короткий путь к торжеству социализма. Мучительным же оно было потому, что происходило не столько в теоретических дискуссиях, сколько в ходе непосредственной практики, то есть зачастую ценой арестов, ссылок, а то и казней революционеров. Таким образом, к разрыву со старыми идеями подводила сама логика борьбы радикалов с правительством. Для землевольцев их практическая деятельность началась с заведения подпольной типографии.
Арон Зунделевич убедил товарищей, что печатать нелегальную литературу можно не просто в Петербурге, а в самом центре столицы империи. Он получил из кассы общества 4 тысячи руб., отправился за границу, купил там типографский станок, шрифт и другое необходимое оборудование, попутно обучившись работе с ними. В Петербурге кроме Зунделевича в типографии работали четыре человека, в том числе и прославившаяся чуть позже выстрелом в столичного градоначальника Вера Засулич. Расположилась типография на Николаевской улице, в двух шагах от Невского проспекта, а хозяйкой квартиры значилась 40-летняя Мария Крылова.
Помогал Крыловой Василий Бух, сын генерала и племянник сенатора, молодой человек лет 25–26, с аристократической внешностью. Третьим работником типографии стал Птаха (настоящей его фамилии – Лубкин – не знал почти никто из землевольцев). Из осторожности Птаха вообще не рисковал выходить из квартиры. Этот 22—23-летний, худой, мертвенно бледный человек остался в памяти товарищей веселым, вечно что-то напевавшим, отсюда, видимо, и появилось его прозвище.
Основное издание нелегалов – «Социально-революционное обозрение «Земля и воля» – выходило тиражом в 1,5–3 тысячи экземпляров. В течение четырех лет полиция тщетно пыталась напасть на след типографии. Шеф жандармов генерал А.Р. Дрентельн в докладе царю сокрушенно признавался: «Дерзаю доложить, что более 1,5 лет безуспешно проводится розыск подпольной типографии. Охранники не щадят себя, работают все до самых мелких чиновников сверх силы, и все, что по крайнему разумению можно сделать для достижения цели, то делается с полнейшим рвением». Когда же Дрентельн позволил себе иронические замечания по поводу качества бумаги, на которой был отпечатан один из номеров издания, то следующий его номер, доставленный ему лично, был изготовлен на великолепной бумаге, да еще и спрыснут французским парфюмом. Однако в целом типография «Земли и воли» была призвана, конечно же, не ублажать эстетические запросы шефа жандармов.
Она обеспечивала необходимой литературой народнические поселения в деревне. А работа в этих поселениях шла ни шатко, ни валко. Оказалось, что одно дело – эпизодические пропагандистские наскоки в деревню, другое – постоянное проживание среди крестьян. В.Н. Фигнер вспоминала: «В первый раз в жизни я очутилась лицом к лицу с деревенской жизнью, наедине с народом, вдали от родных, знакомых и друзей, вдали от интеллигентных людей… и я не знала, как подступить к простому человеку». Дело было не только в знании методов сближения с селянами. У некоторых городских жителей организм чисто физиологически не принимал грубую крестьянскую пищу, а сами они готовить еду не умели. У многих вообще отсутствовали навыки самообслуживания, зато имелось твердое убеждение, что образованному человеку не следует заниматься домашними делами.
Постепенно революционерам удалось сблизиться с крестьянами, но впереди их ждали новые беды и трудности. Первое: пропагандистов «заедала» легальная работа, то есть работа в соответствии с приобретенной ими профессией. В. Фигнер, трудившаяся в качестве фельдшера, приняла в первый же месяц 800 больных, а в течение десяти месяцев – 5 тысяч человек. Кроме того, она с сестрой Евгенией открыла школу для 25 учеников, которую по вечерам посещали и взрослые. Работу по 10–12 часов в сутки не всегда выдерживали даже привычные к напряженному труду люди, и она, конечно, не оставляла времени для регулярной пропаганды.
Пример сестер Фигнер ни в коем случае не был исключением из правил. То же самое случилось и с А.Д. Михайловым, жившим среди саратовских старообрядцев, и с С.Л. Перовской, работавшей в сельской местности оспопрививательницей, и с С.М. Кравчинским, трудившимся в одной из деревень в Тверской губернии. Гораздо лучше у них получались роли волостных писарей и других земских служащих. В этом качестве радикалы активно боролись за права бедняков против местных мироедов или администрации, а также несли в народ то, что действительно составляло их силу – знания, квалифицированный умственный труд, профессиональную юридическую подготовку.
Второе: завоеванные народниками доверие и поддержка крестьян насторожили и возмутили тех, кто имел в деревне власть. Та же В. Фигнер писала: «В Саратов полетели доносы, что Евгения внушает ученикам: “Бога нет, а царя не надо”, а по селу распространился слух из волостного правления, что мы укрываем беглых… Приехал исправник, провел дознание о нашем поведении, образе жизни, о нашей школе, допросил отцов, перепугал ребятишек и закрыл нашу школу…» Оно и понятно. Если кто-то пытался служить не форме, а людям, поступая не как заведено, а по совести, пускай и в строгом соответствии с законом, – звание «врага общественного порядка» и бдительный надзор полиции были ему обеспечены.
Иными словами, землевольцы еще раз убедились, что при отсутствии правильной политической жизни в империи поселения радикалов в деревне – вещь для крестьян небесполезная, но, с точки зрения подготовки революции, являвшаяся напрасной тратой времени и сил. Действительно, работа пропагандистов в деревне все больше вырождалась в легальную защиту интересов крестьян от притеснения местных властей, но не содержала в себе ничего радикального и социалистического.
Недаром следствие, начатое по поводу землевольческих поселений, не обнаружило ничего противозаконного, кроме, пожалуй, проживания некоторых народников по фальшивым паспортам. «Мы уже видели ясно, – вспоминала В. Фигнер, – что наше дело в народе проиграно. В нашем лице революционная партия терпела второе поражение, но уже не в силу неопытности своих членов, не в силу теоретичности своей программы… не в силу преувеличения надежд на силу и подготовку масс; нет и нет, – мы должны сойти со сцены с сознанием, что наша программа жизненна, что ее требования имеют реальную почву в народной жизни, и все дело в отсутствии политической свободы». Дело было, конечно, не только в этом, но, как бы то ни было, деревня вновь не оправдала надежд радикалов.
