– А тебе разве не случалось собой барыжить? – тихо спросила тень.
– Нет. Бог миловал. В меня вкладывают деньги именно для того, чтобы я делал искусство.
Тень застыла.
– Кстати, о музыке, – продолжил Залевский, – мне однажды попалась парадоксальная фраза из проповеди Мустафы Сабри, выдающегося персидского проповедника двадцатого века. Ты знаешь, что шариат запрещает музыку?
– Я даже не очень хорошо представляю, что такое шариат.
– Если кратко, то это комплекс религиозно-правовых норм, которым должен следовать мусульманин. Так вот, фраза звучала так: музыка – это бесполезное занятие, поскольку она есть состояние пассивности. Удовольствие от музыки означает глубокое порабощение страстью.
Несмотря на теплынь, руки визави от коротких рукавов до кистей покрылись «гусиной кожей», вздыбившей поросль светлых волос. Реакции на физиологическом уровне Марин не ожидал. Он лишь собирался уйти от личного в отвлеченно-интеллектуальную беседу. Впрочем, когда-то хореографа и самого поразила эта мысль, и теперь он с исследовательским интересом наблюдал за произведенным эффектом.
И тут с тенью что-то случилось – она улетучилась вслед за дымом сигареты. Как будто хозяин ее скурил. Наверное, кто-то закрыл собой фонарь. Перед Марином остался только мальчишка.
– Хорошо, что у нас не шариат. – Он потянулся за салфеткой и вытер нос. – Он слушал. А другим запретил. Как и прочие страсти, которым предавался сам. Зачем они делают это с людьми?
– Они хотят, чтобы люди работали, не покладая рук.
– Я бы не смог так жить. Музыка – это то, что меня возбуждает… как-то… особенным образом… Что ты на меня смотришь? Ты представь, что тебе запретили ставить балет, вообще отлучили бы от балета. И сказали, что теперь ты будешь собирать картонные коробки.
– Почему – коробки?
– Ты что-нибудь еще умеешь?
– Я бы собирал коробки, а в уме ставил спектакли. Поверь, собирая коробки, никто не думает о коробках. Ты же не думаешь о картошке, когда ее чистишь?
– Когда мне приходится чистить картошку, я психую, – огрызнулся мальчишка.
– Если бы родители не отдали меня в балет, я бы стал, наверное, математиком. Или физиком. Меня до сих пор увлекают естественные науки. Сейчас, конечно, не потяну уже. Развилка дорог давно пройдена, теперь осталась одна ровная дорога.
Залевский вдруг подумал, куда деваются все те, кто не смог зацепиться, кого не подхватили. Вот этот желавший большой сцены молодняк. Кем работают? Дают мастер-классы? Частные уроки? Или вынуждены были уйти из профессии? Мало выбрать профессию артиста, существуют еще некоторые обстоятельства, вынуждающие вновь и вновь делать выбор, но уже другого рода: чем ты готов поступиться. И одного желания сцены становится мало. Дальше твоей движущей силой станет только настоящая одержимость. Потому что каждая развилка ведет не к цели, а к новой развилке. И на каждом распутье у тебя что-то отнимают: здоровье, честь, достоинство, семью, детей… Ты всё ещё идешь? А тогда отдай последнее – то, что прятал глубже всего – себя самого. И стань до конца своих дней кем-то другим. И не пытайся вернуться к себе – там уже никого нет.
– Я не знаю, как это бывает у других. Я – о себе. Как сказал твой проповедник, я «глубоко порабощен страстью». Скажи, ты сильный?
– В каком-то смысле, – пожал плечами Залевский. – Во всяком случае, я давно перестал работать из соображений кому-то что-то доказать и не стремлюсь непременно всем понравиться. Я научился ценить свое время и не тратить его на людей и вещи, в которые не верю. Могу себе позволить.
– Ну, тут я пока ровно на другом конце отношений. На меня тратят или не тратят время. А мне нужно, чтобы на меня тратили не только время, но и деньги. То есть, поверили в меня!
Говорил он, с трудом проталкивая слова через гортань. Неужели заболел, досадовал Залевский.
– Посиди, я сейчас.
Марин поднимался по осыпающейся под ногами тропинке к дому, освещая свой путь фонариком, и думал о том, что собеседник, против ожиданий, впал в неуютную, неудобную искренность. А сам он изрядно кривил душой. И парень пытался выпрямить кривизну его, Марина, души.
Когда Залевский вернулся с каплями от насморка, на столе уже красовалось живописное блюдо с грудой морской членистоногой нечисти. Мальчишка был в неописуемом восторге.
– Возьми, закапай в нос, – сказал Марин.
– Ммм… Орга-а-азм!!! – завывал и закатывал глаза парень, поедая ужин. И, бросив настороженный взгляд на Залевского, спросил озабоченно: – Я надеюсь, креветки – совершеннолетние?
Даже когда он говорил, а не пел, его низкий голос переворачивал всё внутри, подпирал гортань – не выдохнуть. Иногда хореограф спохватывался и усилием воли старался придать своему лицу сколько-нибудь пристойное выражение. Сидел ли юноша на диване, поджав ногу, ел ли, извлекая длинными пальцами нежное мясо из хитиновых панцирей, курил ли, устремив взгляд в темноту, он был ошеломительно изыскан, как юный патриций времен расцвета Империи, и с тем же оттенком порока во взоре. Хореограф смотрел прямо перед собой, охватывая картину целиком, с подсвеченным фонариками ландшафтом и человеком на фоне, и уплывал куда-то вместе с этой ночью. Было что-то мистически притягательное в неправдоподобно ускользающем лике этого человека. Картинка туманила сознание. Чудилась ему в парне некая томность и даже манерность, что разительно отличало его образ от утреннего, когда он резво носился по берегу. И теперь все его жеребячество на пляже казалось Марину напускным. Во всяком случае, оно совершенно сбивало Залевского с толку. И за этот обман хотелось сделать ему немного больно. Немного больно.
Его взгляд, его повадки таили в себе что-то особенное. Он заподозрил в парне опыт – сексуальный, чувственный – концентрированный опыт, которого хватило бы на три жизни. Залевский сделал открытие: он обижен на многоопытность собеседника. Он сожалел, что этот опыт парень получил не от него. Он искренне недоумевал, зачем этот человек, уже познавший физическую близость, что придавало остроту и накал их отношениям, вместо того чтобы принять любовь, обогатиться новым опытом, пережить волнующие чувства, избрал такую сложную и тонкую игру, которая исключала первый шаг со стороны Залевского. И от непроизнесенности, невысказанности желания, от пронзительного обещания в его улыбке зрело напряжение.
Все это, вероятно, читалось на лице Залевского, и мальчишка усмехнулся, состроил страшную рожицу, свесив набок язык. Неужели им никогда не стать ближе, чем сейчас, думал Марин.
Разморенный едой сотрапезник растянулся на диване.
– Эй, – окликнул его Залевский, – я тебя не вижу!
Парень засмеялся и пояснил, что так он предметнее чувствует себя на психотерапевтическом сеансе.
– Представь, что я твой воображаемый друг. Ты меня поклеточно изучаешь. Зачем тебе это?
– Мне надо на это смотреть. Ты заряжаешь меня.
