– Разве не всегда? По-моему – никогда. Каков человек, таков и его поступок. При всем многообразии вариантов. Нет?
Хореограф ощущал некую дельту между тем, что произносил собеседник, и тем, что видел он в его глазах, да и во всем облике. И вдруг Залевский понял, что мальчишка пьян. Едва на ногах держится. А он ему Уайльда читает!
– Эй, что ж ты так напился?
– Захотелось.
– Не смей тут пить в одиночку! – разозлился Марин. – Пока ты со мной, я за тебя отвечаю! Влипнешь еще в историю… Тут особо не церемонятся!
– Не волнуйся, я помню: запой не должен быть дешевым. Я виски пил, если тебя это утешит…
Залевский был взбешен всем сразу: и тем, что парень сделал с ним на пляже, и тем, что он сам повелся на его просьбу и читал, как дурак, ему, пьяному, программную речь, – едва удержался, чтоб не задать ему хорошую трепку.
– Спать иди!
В два приема отделив себя от дверного косяка, парень закрылся в ванной. Залевский раскачивался в кресле, слушал, как он возится, роняя предметы, плещется под душем.
Появился мокрый, взъерошенный, приблизился нетвердой походкой, рухнул поперек кресла на колени Марина и доверчиво прильнул к его груди. И Залевский сомкнул руки вокруг его тела. И не знал, куда от себя деться. Он укачивал мальчишку, пока тот не уснул. Сам себе удивлялся, поверить не мог, что делает это. Отнес свое нетрезвое сокровище на диван и заботливо укрыл. Думал о том, что парню пришлось напиться для храбрости, чтобы воплотить задуманное: уснуть на «отцовских» коленях и быть при этом правильно понятым. Или Марин все-таки чего-то не понял. Во всяком случае, он позволил парню «утолить голод безотцовщины». А дальше все может сложиться совсем иначе. Любые отношения предполагают развитие.
16
В него стреляли. Он не видел, чьи руки держат оружие, огрызающееся короткими очередями, – ему в глаза било солнце из-за спины стрелявшего. Как будто солнце и стреляло. И он должен был увернуться, перекатиться, спрятаться в укрытие. Но он стоял. Он ждал эту пулю. Лучше бы в руку, в мягкие ткани, чтобы не повредить кость. Просто почувствовать, как это. А вдруг не в руку? Вдруг вопьется острой болью в живот? Но боль была тупой, ноющей. В самом низу живота. Живот – жизнь. Так назвали древние. Они знали. Это позже навыдумывали всякое. Его живот, его жизнь – требовали.
Этот венец контражура был знаком Марину. Это был он. Он – пуля. Выпущенная пуля не может вернуться в дуло. Ее судьба – лететь. Ранит ли? Убьет?
Вышел на веранду, прихватив сигареты, смотрел в ночное небо, позабыв прикурить. Вот она – явь, течение жизни под звездами. С нами или без нас. Круг за кругом, год за годом. И каждый в свой срок срывается в бездну, и пропадает втуне. А у кого-то сдают нервы, и этот кто-то может соскочить сам, не дожидаясь своей остановки. Но не он. Ему нравится это вращение – яркая бессмысленная карусель. Только теперь ему хочется придать этому вращению смысл. Не философский, нет. Какой-то человеческий, быть может. Например, просыпаться каждое утро с томительным ожиданием самой желанной в жизни встречи, с предчувствием того, где и как она может произойти. Все уже созрело где-то там, в тонких мирах, и выбирает, где и когда ему случиться. Остается только сойтись в предначертанной точке пересечения времени и пространства и задохнуться от волнения. Баловать и удивлять! А после – отпустить себя до беспамятства и присвоить в нетерпении и захлестнувшем дурмане страсти. И уснуть, прижимая к груди.
Ах, если б можно было одним только пылким желанием выстраивать реальность! Но это хорошо, что он теперь может так подробно переживать каждый нюанс их отношений, смакуя оттенки, растягивая удовольствие. Он никуда не спешит. Он поведет его шаг за шагом к намеченной цели, даже играя в поддавки, если нужно. Пробуждая в нем чувства отнюдь не сыновние, он приоткроет парню дверь в другой мир – в закрытый мужской клуб. Марин будет его завоевывать. Этот человек, изысканно парадоксальный, грубый и тонкий, несомненно, стоил затяжных позиционных боев, которые станут их общим новым опытом – возможно, самым ярким в их жизни. А потом будет сладкая, долгожданная, выстраданная победа. Он получит этот приз. Лишь бы ему хватило терпения.
Утром хореограф привез парня в Панаджи. Вовсе не для обзора колониальных древностей вроде дворца Инквизиции, а в скромную закусочную на рабочей окраине: угостить фирменным блюдом – масала доса. Это место когда-то показал ему приятель, и теперь тамошние блины из рисовой муки с большим количеством разнообразных специй входили в обязательную программу его индийских вояжей. Национальные кухни вошли в круг его интересов, как только он ушел со сцены, и отпала необходимость жестко следить за весом. Он много путешествовал и с почтением относился к поварам-кудесникам: никогда не пытался поданное блюдо даже досолить или еще как-либо приспособить под привычное. Он излагал сотрапезнику свои соображения на этот счет, но того, похоже, волновало совсем другое.
– Скажи, ты подстраиваешься под публику?
– Мне это даже в голову не приходило, – пожал плечами хореограф. – Я воплощаю свои мысли, идеи, желания. Но у меня другая ситуация: у меня уже есть имя. Публика может меня принимать или не принимать. Но я – в авангарде. Меня ругать – дурной тон, – усмехнулся он. – Хотя, случается, что и язвят на мой счет.
– Вот объясни мне: какого черта? Не нравится – никто же не заставляет смотреть и слушать! Найдите себе своего исполнителя и наслаждайтесь! Так нет же, надо обязательно высказаться, походя пнуть… – заводился парень.
У него все только начиналось: непростые взаимоотношения с аудиторией, взаимное проникновение и взаимное непонимание. И это волновало артиста, как ничто другое. И он раз за разом возвращался к болезненной теме. Каким же он был трогательным в этих своих трепыханиях! Возраст сильных переживаний, надуманных трагедий и больших ожиданий.
– У тебя не слишком много претензий к публике? – спросил Залевский. – Ты хочешь их переделать? Людям свойственно выражать свое мнение. Особенно негативное. Они судят. Возможно, это поднимает их самооценку. Ведь ты выставляешь свое творчество напоказ. А значит, публика неизбежно будет его оценивать. Им ведь это ничего не стоит. А ты либо миришься с этим, либо психуешь, либо начинаешь подстраиваться, изменяя себе, потакая сиюминутным вкусам и потребностям чужих тебе по духу людей. И последнее – это путь в никуда. Точнее – вниз. Ты сдаешь себя, отдаешь на потребу. Жаль, конечно, что писать гадости им позволительно анонимно и бесплатно. Вот если бы это стоило им денег…
– Мне иногда кажется, что, если бы у них была кнопка «причинить физическую боль», они бы ее использовали. А если бы у них был пистолет – стреляли бы.
И прямой взгляд, ищущий. В глазах вопрос: ты – мой? Ты – за меня?
– То, как люди с тобой обращаются – это их карма, а то, как ты реагируешь – твоя.
– Это что-то меняет?
– Отношение к проблеме, я полагаю. Разве нет?
Хореограф прекрасно знал, как ранимы бывают артисты, как беспомощны перед травлей, перед обывательской молвой. Они не понимают, чего от них хотят все эти люди. Публику в зале трогает сам акт творчества – сакральный акт отдачи себя артистом толпе.
