– Чужую, заметь. Тебя это не удивляет? Они, как убийцы, вглядываются в глаза своих жертв в поисках предсмертного ужаса. С исследовательской целью. Ты находишь это нормальным? Если бы человек писал, снимал кино или пел о своей боли – это было бы честно. А мусолить чужие страдания, чтобы зарабатывать на этом деньги и славу – это мерзко. И получать от этого удовольствие я нахожу противоестественным.
– То есть, шедевры мировой драматургии для тебя ценности не представляют?
– Если я знаю, что автор сам прошел этот путь и пишет о себе, я верю ему и сочувствую. И учусь у него. Но таких мало.
– Потому что далеко не каждый страдающий способен воплотить свою боль в произведении искусства. Ты предлагаешь выбросить из репертуара театров «Медею»? «Короля Лира»?
– А какой смысл в бесконечных постановках этих произведений, если люди обсуждают только, кто лучше сыграл Лира: вот этот артист или тот, которого они видели в этой роли в другом театре в прошлом сезоне?
Хореограф в тот момент не нашел аргументов в пользу своей точки зрения, хотя чувствовал внутренний протест. Он решил высказаться предельно ясно.
– Послушай, я не оцениваю произведения искусства с точки зрения честности автора. Для меня главный критерий: скучно это сделано или не скучно. И если чья-то честность мне скучна, если она меня как зрителя не занимает, то кому нужна эта честность? Искусство – это вообще обман. Это – понарошку. Прямое подражательство жизни скучно, а если это ловкий обман, талантливый, если найден удачный ход, хорошая идея, то возникает художественный образ, метафора. Когда-то Врубель сказал о передвижниках, что они низвели искусство до уровня публицистики. Понимаешь, что это значит? Они вплотную приблизились к прямой передаче происходящего, оценочной к тому же, вроде эпического полотна «Арест пропагандиста». Назидательно и скучно. А у Тарковского, например, каждая сцена метафорична и глубока. И в ней есть честность творца. Он пережил это на уровне ощущений. Творцам – дано. Художник не должен быть моралистом.
Залевскому захотелось сделать парня таким же литературным гурманом, каким был сам. Разделить литературные яства с равным искушенным сотрапезником. Ах, каким увлекательным был для него самого процесс открытия и постижения настоящей литературы! Как манило тайной каждое незнакомое слово! Ему несказанно повезло с наставником и проводником в этот мир. Он помогал Марину преодолевать высокий порог вхождения, улавливать внутренний ритм текста. Он научил отличать пустое от полного – когда простые, казалось бы, слова и действия, выстроенные в определенной последовательности, рождали новый удивительный смысл, даровали его воображению новый взгляд и насыщали новым опытом. Он был талантлив – его проводник. Но самому Залевскому не давалось руководство подобного рода. Его опыт и опыт мальчишки не суммировались и не умножались. Эти разные опыты разделяли их. Быть может, новое поколение не так слепо доверяет авторитетам, как доверял он, выросший и выученный на признанных шедеврах классики? Или эти мальчики и девочки вообще свободны от авторитетов и ждут от искусства чего-то совсем другого? Они хотят, чтобы с ними разговаривали от первого лица? Делились сокровенным, пережитым, собственной болью или счастьем? Ну что ж, он, пожалуй, попробует. Когда-нибудь. От первого лица. Будет ли только готов к его откровениям зритель?
23
Парень выкладывал в сеть фотографии, сделанные Залевским – еще те, первые, до взрывоопасного фотосета. Радовался, что поклонники любуются, благодарят за то, что он, практически, взял их с собой в путешествие. Марин поглядывал из любопытства в монитор.
– У тебя на этом фото молния в ширинке черная на белых джинсах. Внимание отвлекает от лица, – сделал он замечание.
– Да? Ну, пусть будет – для огонька! – засмеялся мальчишка. – Такой пейзаж, а они на моей ширинке залипли.
– С чего ты взял?
– Ну, ты же залип.
Залевский смутился.
И вдруг, читая комментарии, парень болезненно поморщился и даже непроизвольно дернул головой, словно не мог поверить в то, что видят его глаза.
– Что? – спросил Залевский.
– Инка обстебала.
– Первый раз, что ли? Да ты и сам ее не щадишь.
– Есть разница – в своем кругу говорить или писать в Сети. Я же публичный человек, медийное лицо.
Залевский сунул нос в монитор.
– Ну да, гадость. А можно подумать, что тебе мало гадостей пишут.
– Видишь ли, одно дело, если бы о моем теле написала какая-нибудь левая девушка, а другое – когда пишет девушка, с которой я сплю.
– Жестко получилось, – почесав затылок, согласился Марин, ни капли не расстроившись на самом деле. Он же не сказал: «которую я люблю». Не исключено, что в этом как раз и все дело.
Парень смотрел в окно, на лице его читались обида и разочарование.
– Свои не должны подставлять. Я же им доверяю… Послушай, я хочу выпить. Пойдем.
Конечно, от своих – больно. Родной рукой да по медийному лицу… Интересно, каково это – взрослеть у всех на виду, под пристальным вниманием тысяч чужих людей? Впрочем, не драматичней, чем стареть, думал Марин. И они следят за тобой, с удовлетворением подмечая каждую морщинку на бесстыдном хайрезе папарацци. Плевать. Зато в сакральной книге – в каталоге тонких материй мира – ты есть, а их нет. Не говоря уже о земной «аллее славы». А он, этот мальчик, – восходящий. Восходящие особенно чувствительны к публичным трепкам. Особенно – от своих. Он еще не научился прощать, признавать за другими право на ошибку. Он пока считает, что ему больнее всех.
Шли гребнем пригорка мимо ложбины, в которой копошились черные свиньи. И совсем не хотелось думать о том, чем они там питаются. Когда-то это зрелище произвело на Марина столь сильное впечатление, что он зарекся заказывать в местных ресторанах свинину, которая считалась у местного немусульманского населения деликатесом.
В ресторанчике он взял крепкий кокосовый фени и провозгласил ритуальное его распитие. Мальчишка морщился, но пил.
– На шампунь похоже.
– Так ты ее все же любишь?
– Инку? Не знаю. Нам было хорошо вместе. Мне так кажется. А что, между мужчинами действительно принято обсуждать своих женщин? Я просто не в курсе. У меня практики общения с ними не было. Ты уже третий раз задаешь этот вопрос. В чем дело? Она тебе нравится?
Залевский был уверен, что Инна ревновала мальчишку к нему, Залевскому, злилась, поэтому и была так огорчительно ядовита. Она же не маленькая девочка. Наверняка догадалась о чувствах Марина и не знала, как поведет себя парень.
– Мне попалось одно твое интервью, ты говорил, что у тебя есть девушка, но это – не любовь. Подозреваю, что ее это оскорбляет – публичное заявление о том, что ты ее просто используешь. Ни одна женщина такого не простит. Ты ведь ее тоже не на помойке подобрал. Она – красива, она музыкант, концертирующий, насколько я понял…
