– Пойдем! – сказал хореограф как можно беззаботней и увлек парня на террасу кафе. Махнул официанту:
– Идхар-ао! Виски боно! (Иди сюда! Виски подай!)
– Ты говоришь на их языке? – Мальчишка смотрел на Марина с откровенной завистью.
– Даже не знаю, на каком из них. И всего несколько фраз. Подозреваю, что не слишком вежливых – такие были учителя, – усмехнулся Марин. – Здесь проще – на английском. Все понимают.
Мальчишка заговорил о том, что давно собирался заняться английским, но ленился, пока не было острой необходимости. Говорил, что с его слухом и лингвистическими способностями язык можно освоить быстро. И это его расхолаживало. Он свободно читал на английском, пел, но плохо знаком был с грамматикой и разговорной практики не имел. Не было мотивации. А здесь его поражало, что даже самые бедные индийцы говорят по-английски. Чертова лень!
Его вдруг стало слишком много. Зачем он так много и возбужденно гомонит? Мешает прислушаться к себе, уловить мысль, загнанную куда-то вглубь.
– Ты знаешь, что такое любовь? – спросил Марин.
Мальчишка как будто споткнулся. Оборвал свое покаяние на полуслове.
– Нет. Меня еще не любили по-настоящему. И я еще не любил. Или я просто жду от любви чего-то сверхъестественного. Может, на самом деле все проще? Что чувствуют, когда любят?
– Крик внутри. Ликующий. Если совпали. Или крик отчаяния, если понял, что любишь ты один.
С ним самим такое происходило впервые. И говорил он о своих собственных ощущениях в этот момент. И бился в нем сейчас этот крик влетевшей птицей. Он никогда не думал, что ему доведется так мучительно любить, так изнывать от неопределенности отношений. И не сметь.
– Я мог не узнать этот крик среди других?
– Он заглушает остальные.
Кажется, настало время личных ставок. Все дело – в личных ставках. Да, мальчишка требует уважения к себе и жаждет дружбы, – это понятно, хоть и не произнесено вслух. Только как объяснить ему, что уважение и дружба сами по себе всегда бесплодны и не могут стать силой, поршнем, импульсом и проводником? Именно любовь толкает нас овладеть человеком, его телом и душой. Не одной ли силой любви мы постигаем всю глубину человеческого существа? Ведь для творчества необходим двигатель! А есть ли на свете двигатель более мощный, чем любовь? И он, Марин, – не холодный созерцатель, он – двигатель.
Ему казалось, что он водил парня по закоулкам его души и заглядывал туда из-за плеча. Но кто кого водил на самом деле? Вот эта его тяга к публичному обнажению… просто к бесконечному обнажению – что это? Если кто-то из артистов поступал так ради скандального пиара, то у мальчишки это шло изнутри – Марин чувствовал. Вырывалось изнутри. Какая-то сила заставляла его обнажаться раз за разом. Глубинная внутренняя потребность. Он был ее заложником. Он так жил. Выворачиваясь наизнанку, посвящая весь мир в свое сокровенное, больное, стыдное.
Но было и другое. Хореограф шел на его внутренний свет. Этот манящий огонь и есть его дар, его ставка. Марин так ясно видел это теперь. И напрасно он ищет дружбы, родства. Неужели он не понимает, что мужчины будут влюбляться в него? Он развратит их одним только фактом своего существования. Не желая того. Нечаянно. И они не сразу поймут, что с ними происходит: они ведь – «нормальные». А когда поймут, он станет их тайной постыдной манией. И они не будут знать, что с этим делать. И, может быть, возненавидят его за то, что он с ними сделал.
– Чего ты ждешь от любви? – спросил Марин.
– Сильных ощущений. У меня есть сердце. И я его все время чувствую. И мне хочется что-то делать с ним. Только я не знаю, что.
– Может, ты не там ее ищешь – любовь?
Вопрос остался без ответа. А он так ждал взаимного обмена энергией, нежностью, обожанием… Все мысли были о нем и вокруг него. И Залевскому чудилось, что после него, после этой их неоднозначной близости, невозможно будет ни с кем другим, как невозможно прикоснуться к чему-то местом ожога. Он не собирался брать его по праву сильного или приманивать карьерными перспективами. Он размечтался, чтобы это случилось, как в том сне: чтобы он сам пришел к нему, сам захотел. Чтоб это было именно страстным порывом. У него ведь не так, как у всех. Он способен чувствовать острее, глубже, чем все другие. Иногда он даже устает чувствовать. И Марин будет любить его, как никого и никогда!
Завтра последний день их индийских каникул. И он уже не отступит. Он больше не станет ходить против ветра галсами, воображая себя красавцем-парусником – клипером или фрегатом. Он попрет напролом подобно ракетному крейсеру с полным боезапасом или танкеру с тоннами тяжело колышущейся в его чреве сырой нефти. Завтра!
32
Крик вырвал хореографа из сна, заставил вскочить на ноги и метнуться в соседнюю комнату. Включив свет, он увидел мальчишку сидящим в постели.
– Уходи!
– В чем дело? – спросил Залевский.
– Ни в чем. Отвык, чтоб на мой крик прибегали.
– Ты часто кричишь во сне? Почему отвык?
Мальчишку передернуло.
– Потому что всех уже заебало бегать.
– Я испугался, что змея в дом заползла.
– А что, заползают?
– Бог миловал пока. Тебе что-то приснилось? Нехорошее?
– Да одно и то же.
– Что именно?
– Неважно, уходи.
Марин сел на диван, сложив руки на коленях. Нет, он не уйдет, пока не выяснит. Мальчишка отвернулся, словно стыдился случившегося. И вдруг торопливо заговорил, желая поскорее избавиться то ли от мучительной тяжести сновидения, то ли от навязчивого внимания Залевского.
– Падал. С крыши. В первый момент – уверенность, что меня обязательно подхватит…. подхватят, и вдруг вижу, что внизу никого нет, и ловить меня некому. И навстречу летит асфальт. Ну, знаешь, когда ясно, что уже ничего не исправить. Такая мгновенная очевидность неотвратимого «шмяка». Ты несколько секунд – а это очень долго, поверь, – осознаешь, что сейчас умрешь.
Залевский заподозрил, что за этим что-то кроется.
– Почему крыша снится?
– Потому что стоял на ней однажды, думал… спрыгнуть.
– Был повод?
– Был.
– Ну?
– Меня шантажировали.
– Было чем?
– Было.
– Ну?
– Я был у … одного человека. Я был… с ним. И там нас… меня засняли… на видео, а потом шантажировали. Я не заметил, что снимают. Обещали выложить в интернет, если я уеду на проект. Я во время проекта каждый день ждал, что они сделают это, вывалят в сеть.
Залевский почувствовал, как внутри перекатывается тяжелый сырой ком, как трудно становится дышать, думать.
– Но это же не было насилием? – уточнил он, хотя уже был уверен в своем подозрении.
