41
Он встретил безнадежное утро еще одного бессмысленного дня, вписанного в его рабочий график, как встречают мытаря. Его жизнь, зашифрованная в органайзере, собирала дань. Лежал и думал о предстоящем предательстве. Утешался скорбным опытом Бежара: «в каждом произведении есть нечто, подлежащее сожжению».
Новая постановка на выправленное либретто потребовала теперь от хореографа не только новой музыки, но и максимально напряженного внимания. Нельзя было ошибиться ни на один вдох, превращая циничный фарс в заурядную мелодраму. Залевский сосредоточенно следил, чтобы артисты не «проговаривались» ни лицом, ни пластикой. Тот же самый спектакль, но – плавно-салонный, пасторально-амурный! Никаких растленных римских патрициев, одни только красотки бабочки-стрекозки на голое тело, дуры-гусеницы, храбрые кузнечики – краснопёрки и синепёрки – и злой муха-ктырь с шипом где положено. Воплощению замысла немало способствовали костюмы – все сплошь шелка пастельных тонов. И когда, наконец, зрелище стало вызывать у него неконтролируемую нервическую зевоту, он счел постановку готовой к употреблению. Ни один критик не смог бы упрекнуть хореографа: спектакль был предельно отшлифованным и выверенным. В его шелковом полотне не было ни одного узелка. Это была по-настоящему мастерская работа – и артистов, и хореографа. Тем не менее, ему уже чудились аплодисменты, похожие на оплеухи.
Он даже не замечал, что работает по пятнадцать часов в сутки. Он не мог позволить себе ни минуты свободного времени. Он должен был так загнать себя, так устать, вымотаться, чтобы, вернувшись домой, упасть и в то же мгновение забыться до утра. Потому что каждая свободная минута, проведенная наедине с собой, приносила мысли о творческом самоубийстве.
Компромиссы – неизбежное зло. Обе стороны остаются одинаково неудовлетворенными. И если Марин точно знал, что он принес в жертву, то машинист бизнес-тепловоза Толик не мог понять, в чем подвох. Почему после предпремьерного показа, куда созвано было множество гостей, вместо ожидаемой восторженной реакции в прессе слышны вздохи разочарования. Да, не было никакого потрясения. Но было красиво. Разве красота – это мало? И тут же отвечал себе: красота – почти ничто, если она не одухотворена искренним внутренним посылом. Если не напитана кровью творца.
– Залевский, где кровь? – вопрошал он в недоумении.
– Застыла. Не сцеживается, – огрызался хореограф. – Ты хотел красиво, ты получил. Согласно калькуляции.
– Залевский, я знаю одного нереальной внутренней красоты мальчика. Так он сам зарабатывает.
– Он меня не интересует.
– А напрасно. Он устроил себе тур по городам и весям. Сам. С этой девочкой. И его обвиняют в недетской расчетливости. И знаешь, я тоже вижу, что в нем кроется взрослый прагматичный ум. И он понимает, что это – необходимость. А прикинь, был бы он сопливой размазней, побирался бы по спонсорам…
– Да, – охотно согласился Залевский, – он оказался расчетливей меня. Он не стал связываться со спонсорскими деньгами и теперь делает то, что считает нужным. А я струсил. Потому что театр, балетный спектакль большой труппы – это не только очень дорого. Это еще и большая ответственность перед людьми, которых я взял на работу!
– Ну, да, он-то может петь голым и босым… Только справедливости ради замечу, что аренда клуба тоже бабок стоит. Свет, звук, да и реклама…
– Хватит мне его в нос пихать! Я уже понял, что ты подсел. Так вот, держи себя в руках!
– А ты тогда не рассказывай мне, что я тебя нагнул. Сопротивляться надо было! А ты сломался. Я в твоем деле ни черта не понимаю, не знаю изнутри, не понимаю, как это получается, но мне важен результат! Мне нужно, чтобы о спектакле много и восторженно писали и говорили. И тогда будет иметь смысл упоминание корпорации, его профинансировавшей. В правильном контексте. А ты меня подставил. Ты мне ответь: на эти бабки можно было поставить что-нибудь фееричное?
– Конечно. Например, «Блудного отца» или «Польку-бабочку» в первой редакции. Зал безумствовал бы. Но тебе же надо, чтоб красиво и ровно?
Толик сопел обиженно.
– А на кой мне скандалы? Там же статья на статье.
– Мы можем поставить эти спектакли «на вывоз». Иностранный фидбэк тебя устроит? Отзывы в иностранной прессе?
– Всему свое время. Но сейчас мне надо внести посильный вклад в отечественную культуру.
– Грехи замаливаешь?
Толик вздохнул.
– Так, очки зарабатываю помаленьку.
– А как же «не твори милостыню так, чтобы люди видели это»?
– Да что они тогда, две тысячи лет назад, понимали в пиаре и паблисити?
– Гораздо больше тебя понимали, если учесть, что с тех пор не появилось больше ни одной так круто распиаренной идеи как христианство.
– Возможно, тут ты прав, Залевский. Масштабы впечатляющие. Но я – о бренном, которое ближе к телу. Рано или поздно все равно валить отсюда придется. Так хоть с репутацией мецената, а не… Мне главное – поставить на правильную лошадь. Что толку вкладывать в тех, кого за рубежом не знают? Поэтому мы с тобой оказываемся исключительно полезны друг другу. Кстати, я хотел спросить, если позволишь. Только не расценивай это как вмешательство. Не становись сразу на дыбы. Вот этот синхрон, когда все двигаются одинаково – это так мощно, это завораживает! Почему ты не используешь синхрон? У тебя артисты бегают по сцене туда-сюда, каждый сам по себе ковыряется, выделывает сам с собой что-то такое, непонятное.
– Потому что в этой постановке у каждого своя роль, отдельный персонаж со своим посылом. Они – антиподы. Это как правда и ложь. Они не могут одинаково и вместе.
– Ну послушай, я же тоже не пальцем деланый, в Ковент-Гардене в сезон что ни день дам выгуливал и современные балеты европейские посещал тоже. Я же видел: синхрон умножает, усиливает посыл, возможно, даже оправдывает его, если он ложный. И это же красиво. Я видел! Это похоже на обряд, торжественный обряд.
– Смотря в честь чего торжество. Да, массовка может двигаться синхронно. Красиво и мощно. Но это военный парад, а не танец. Парады бывают весьма увлекательным зрелищем. Вот, к примеру, парады военных оркестров…
– Слушай, ну не надо этих глупостей. Ирландские танцы, где полный синхрон – они в честь чего? Или это парад? Это красиво и мощно. Ладно, как хочешь. Я просто спросил.
– Бабочки не летают синхронно, мой повелитель.
– Всё-всё, не начинай!
– Это все равно, что петь хором, ходить строем. Да, убедительно. Но не о любви. О любви не поют хором. Разве что о любви к родине или к богу. Синхрон – это другой жанр. Не модерн, не контемп. Эти – о личном. Современный танец – вообще о личном.
– А! Так этот инсектарий у тебя о любви? Я не знал, извини.
Залевский понимал, что высокообразованный спонсор специально косит под просторечивого селянина, как бы снисходя до собеседника, и психовал. Да, все вместе – это гипноз. Всем вместе даже умирать не страшно. Но с психами сложно добиться идеального синхрона. Однажды он смотрел постановку венгерского театра, заявленную как контемп, и недоумевал: артисты в трико телесного цвета выглядели обнаженными, но воспринимались совершенно асексуальными в своей одинаковости, в строгой затянутости идентичных форм. И ему как зрителю было совершенно непонятно, как юноши выбирают из этого ровного во всех отношениях строя девушек, чем руководствуются в своем выборе. Ему было невыразимо скучно. Зато их же «Болеро» – не воплощенная до сих пор мечта Залевского – являло завораживающий мистический церемониал с нарастающей динамикой и нарастающим напряжением. Прав чертов спонсор. Но этот безупречный синхрон и невероятная техничность исполнителей выдавали суровую академическую школу. Да что ему объяснять?
