Видеозапись оказалась не знакомой Залевскому и представляла собой полный концерт артиста в одном из городов. Кто-то из поклонников выложил эти концерты в сеть. Марин скачал их все до единого. Сам не знал, зачем это сделал. Не мог себе объяснить. Да и не спрашивал себя. Просто сделал. Например, из любопытства. Хореографа заинтересовало, чем именно заслужил артист столь лестную и неординарную оценку. И еще потому, что вдруг узнал свой молочный джемпер на нем. Интересно, с каким чувством он его носит?
Он показался Марину очень усталым и не совсем здоровым. Все композиции были разными по настроению, некоторые – отнюдь не идеальными по исполнению. И это вызывало у Залевского досаду, если не сказать – раздражение. Да, живое искусство – вещь сиюминутная. Ты творишь здесь и сейчас. В том состоянии, в котором застигло – болезни, горя, гнева, радости или мучительной пустоты, и на той волне, которая несет тебя в эту минуту. И все же… и все же… Нельзя позволять себе… Надо уважать публику, да и самому не подставляться так опрометчиво. В этом и состоит мастерство: в отточенности, отшлифованности каждого номера, в доведении его до совершенства! Что с ним? Много нового материала и мало репетиций? Вот он ушел в импровизацию, не слишком удачную, захлебнулся последней нотой. Намудрил. Наверняка, неосознанно – что-то было не так с настроем: где-то глубоко внутри билось нервное, растрепанное чувство… Руки метались сами по себе – резко, вопреки звучанию… А на лицах зрителей – огорчение, почти боль. Почему они прощают ему? Публика, готовая замечать каждый промах артиста, насмешничать или изощряться в критике, переживает за этого птенца, не думает о том, что он не напел на потраченные ими деньги.
Впрочем, хореограф подозревал, что именно переменчивое состояние артиста и сообщало его исполнению ту внутреннюю вибрацию, которая заставляла зрителей переживать за него. Они были зачарованы его химией, их души резонировали с его звучанием, и они уже не могли отделить одно от другого: творчество артиста и свое сопереживание. Нейроны их головного мозга вырабатывали тонны эндорфинов, которые, подобно опиатам, влияли на их эмоциональное состояние – вводили в состояние эйфории. Сплошной нейрохимический кайф. Все-таки он – ловец душ. А это – нечестно! Либо ты создаешь искусство – в высоком смысле, по гамбургскому счету, либо делаешь из себя наживку. Но тогда рискуешь рано или поздно быть сожранным.
Он зачем-то разговаривал с публикой. Сбивчиво объяснял, что многое может простить за доверие. К чему это? О чем? Зачем? Марин закрыл музыкальный ресурс. Ему захотелось выйти наружу. Куда-нибудь наружу. Лучше – из себя. Он переобулся, натянул куртку и, намотав на шею шарф, вышел в вечернюю Москву. В тот же миг шквальный ветер подхватил концы шарфа и бросил ему в лицо. Пусть ветер. Пусть выметет из мозгов засевший образ. Нет сил выносить эту муку. «Лети, и тебя примут… только чувствуй…»
Хореограф налегал грудью на взбесившийся воздух, грохочущий металлом покореженных рекламных щитов. Небо осыпалось острыми брызгами. Ему казалось, что он плывет навстречу волнам, чтобы спасти кого-то, вернуть… А кто спасет теперь его самого? Он едва не разбил нос о распахнувшуюся дверь. Ввалился в теплое, пропахшее спиртным нутро. Спустился в подвал. И сразу стало тихо. Так тихо, что сдавливало уши. Словно навалились на него сотни атмосфер океанической толщи. Он чувствовал себя потерпевшей крушение древней галерой, поросшей ракушками и водорослями, с двумя сотнями скелетов, скованных ржавыми цепями. Сквозь него проплывали слепые рыбы.
Да нет же… Он знает этот подвал. И его здесь знают… То есть, вряд ли в этом подвале знают, кто он такой, просто держат за завсегдатая. Когда он заглянул сюда во второй раз, его спросили: вам как всегда? Насмешило и тронуло. Вон, уже наливают и несут пятнадцатилетний Аберлор. Скоро скажут, что специально для него держат. Уже хорошо. Только пахнет сыростью и мышами: с ремонтом тянули, не находя, по-видимому, в себе сил и воли соскочить с потока ежедневной выручки, а то и вовсе решили не затеваться.
Что-то мешало раздеться: размотать мокрый шарф, стащить куртку. Залевский с изумлением смотрел на свои руки, которые прижимали к животу лэптоп. Зачем он его взял? Не смог расстаться? Огляделся. Юноши и девушки, словно воробышки, залетевшие в этот подвал переждать ураган, листали свои гаджеты. Они не смотрели в глаза друг другу с нежностью и любовью, они смотрели в равнодушные глаза дисплеев. Ну, что ж… Посмотрит и он. И его вдруг отпустило. Лэптоп не источал карамельный аромат, не искрил юмором, не заглядывал в глаза, не грубил «от чувств», да и вообще не требовал внимания. Хочешь – листай, не хочешь – забей…
Перед глазами мелькала новостная лента соцсети, куда Залевский вчера поместил фотографии недавнего гастрольного тура: коллеги давали мастер-классы, приглашали на кастинги и концерты. Анонсировались фестивали: Международный фестиваль танца в Куопио – в июне open-air в Финляндии, Фестиваль-конкурс танца в Каталонии, Берлинский ежегодный фестиваль «Танец – язык мира», телевизионные проекты, в которых участвовали друзья и коллеги… Далее новостная лента преподнесла ему афишу очередного концерта мальчишки. Хореограф полюбопытствовал в отношении комментариев: наряду с восторженными впечатлениями, жаркими признаниями в любви и трогательными наивными стихами он увидел записи злобные, грязные, оскорбительные. Свора направленных чьей-то рукой подростков терзала хрустальный образ мальчишки на афише. Почему он не удалял их? Он ведь очень раним. В основном, комментарии касались сексуальной ориентации парня. Залевского это развеселило. Нет, правда… Интересно, почему пацан не защищается, не пытается их разубедить? Впрочем, его не спрашивали, а унижали. Запредельные формулировки выдавали жгучую ненависть и желание пригвоздить к позорному столбу. Недержание зла…
Он вспомнил давний их разговор: мальчишка сказал, что, если бы у них было оружие, они бы стреляли в него. И еще он вспомнил его отчаянное желание, к которому отнесся с иронией, – править свою внешность.
Если бы такое писали ему, он бы тотчас удалил свою страницу. Или отключил возможность оставлять комментарии. Он бы не стал терпеть. А мальчишка даже не удаляет эту грязь. Почему? Ведь нет ничего проще… Или – именно поэтому?
Надо же, как тут все кипит, дивился хореограф и думал о том, что еще никому из его коллег не пришло в голову поставить балет на виртуальные страсти. Например: прекрасные юноша и девушка танцуют на сцене любовь, осыпают друг друга подарками – почему-то нарисованными, поднимают картинки с фужерами шампанского, а потом оказывается, что оба они – инвалиды, прикованные к своим коляскам, и на безжизненные их колени пристроены лэптопы. А танцуют их гибкие тени. Дать им встретиться или пусть живут красивыми иллюзиями? Балет в инвалидных колясках? Почему бы и нет?
Если бы он увидел все это раньше, когда еще был с ним рядом, он, возможно, лучше понял бы мальчишку, понял, что это – не рефлексии, а реальный прессинг. Постоянный. И мальчишка жил под этим непрестанным давлением и пытался справляться. Залевский не исключал, что распереживался бы тогда, стал бы что-то советовать… Впрочем, что он мог посоветовать? Он даже не все термины понимает, которые тут в ходу. Он появился в соцсети уже взрослым и успешным. Его это не касалось. Он – в другой весовой категории. И этим бесчисленным подонкам просто не было до него никакого дела. Даже до его ориентации. Он просто никогда не говорил о личной жизни, потому что в своем выборе партнеров он руководствовался не сексуальной ориентаций, которую считал продуктом умствований скучающего похотливого социума, а влечением к конкретному человеку, к его личности и плоти. У души нет пола. А тело – мощный магнит. И ничего с этим не поделаешь. Когда его охватывало сильное чувство, он стремился принести радость – ведь нет более полной взаимной радости, чем обладание и познание. Неспроста в Писании применяется именно это слово: познать. «Адам познал Еву, жену свою; и она зачала…»
