Упившись местью и насладившись ею, народ пошел дальше. Уличные толпы разломали тюрьмы, поливая их кровью пленных католиков
[143]. Этот день был несчастливейшим для крестоносцев. Ненависть к ним провансальских альбигойцев обнаружилась со страшной силой. Этих дней не скрывают и писатели альбигойской партии.
Что касается других обвинений католических авторов, то их нужно принимать, естественно, условно. Только одно из них бросает достаточно мрачную тень на знатнейшего из альбигойцев, сына графа де Фуа, Роже Бернара. Он, а это было перед памьерским заседанием, якобы без нужды тиранил пилигримов, которых захватил в плен из засады, когда они проходили безоружные; убив многих и немалое число истерзав, он остальных привел в Фуа, где, надев на них оковы, тщательно изобретал самые изысканные пытки, придумывал новые мучения, прежде неизвестные, словом, «уподоблялся Диоклетиану и Максимилиану, если не превосходил их»
[144]. Но дело в том, что этот факт не записан у других историков, тогда как пюжольских и тулузских сцен не скрывает хроникер, даже расположенный к альбигойцам.
Монфор торопился из Гаскони помочь Пюжолю, но не успел. Брат шел впереди него, но и Гюи Монфор был только в Авиньоне, когда чернь неистовствовала на тулузских улицах. Гонец прямо поехал в капитул сообщить это известие, которое сперва держал под секретом, чтобы не испугать народ, который по провансальской натуре мог впасть в противоположную крайность. Говорят, что, когда Гюи услыхал о гибели французов, он не мог подавить в себе слез: «На сердце его залегла с тех пор великая печаль и тоска, он плакал от стыда и от поношения, которое теперь обрушилось на него»
[145].
В то же самое время дон Педро со своими арагонцами спускался с Пиренеев. С ним было до тысячи рыцарей. Где он проходил, там свергал иноземное иго. Амори уже оставил Гасконь и спешил к своим. Альбигойцы в припиренейских областях торжествовали вновь. Монфор решил не сопротивляться первому натиску; он оставил открытой дорогу в Тулузу.
В сентябре Педро прибыл в столицу, где сосредоточились все гонимые феодалы, все эмигранты и патриоты. Соединенная альбигойская армия имела две тысячи рыцарей; пехотинцев можно было набирать только из одних тулузцев; их набрали, однако, до сорока тысяч. Нужно было приступать к делу скорее, так как, будто в ожидании великих событий, все лето прошло в одних переговорах. Провансальские феодалы и рыцари, собравшиеся в Тулузе и составившие из себя род военного совета, решили двинуться в Мюре, откуда производились частые нападение на столицу.
Осада Мюре одновременно открылась на всех пунктах 10 сентября 1213 года. Король арагонский продолжал начальствовать над всею армией. Первое предместье было взято штурмом на следующий же день. Альбигойские колонны в чаду успеха кинулись на второе. Они уже врывались с победными криками на улицы предместья, уже дон Педро приписывал себе полное торжество, как на другом берегу Гаронны показались знамена крестоносцев. Известно, какое влияние на самых храбрых альбигойцев производило одно имя Монфора. В тулузских рядах произошло замешательство, лишь только узнали, что Монфор близко. Присутствие духа, которое дает победа, было потеряно, и началось отступление. Теперь все старания короля направлены были на то, чтобы не допустить сообщений Монфора с гарнизоном. Но дон Педро обладал талантами рыцаря, а не полководца, чтобы искусно совершить такой маневр. Ему следовало бы встать между замком и движениями Монфора, немедленно разрушив мост на Гаронне, но дон Педро или боялся, или не успел на то решиться.
Лишь только крестоносцы перешли мост, они становились победителями своим нравственным влиянием. Король не только допустил их до того, но сам отступил. Из-за этого недостатка смелости и решительности, даже робости было проиграно будущее. При первом столкновении Монфора и короля, еще без пролития капли крови, Симон уже торжествовал.
Открыв крестоносцам дорогу и добровольно предоставив им возможность соединиться с гарнизоном Мюре, дон Педро не распорядился даже занять Дефиле, лежащего по пути, около Савердена. Он сосредоточил свой лагерь с противоположной стороны и надеялся взять город отсюда, хотя бы то требовало отчаянной храбрости.
Между тем Монфор поспешно приближался на выручку города; с ним была вся армия. Его не останавливали ни помехи, ни предчувствия жены. Еще перед началом экспедиции графине Алисе приснился сон, сильно напугавший ее: она видела свои руки обагренными кровью. Она предостерегала Симона, но он отвечал ей так:
– Вы говорите, графиня, как женщина. Неужели мы – испанцы, которые верят всяким снам и гаданиям? Если бы я увидел во сне, что в эту ночь буду убит в экспедиции, которую начинаю, и то не стал бы остерегаться, чтобы посмеяться над глупостями испанцев и провансальцев, которые верят всяким предчувствиям и сновидениям.
Путь лежал на Саверден. Монфор свернул с дороги и заехал в ближайшее цистерцианское аббатство Больбон. Здесь настоятель стал пугать его королевскими силами.
– Ваши силы недостаточны в сравнении с королевскими, – говорил он ему. – Сам король арагонский предводительствует ими, а он человек опытный и искусный. С ним все графы.
Вместо ответа Симон вынул записку и показал ее собеседнику.
– Прочтите, – сказал он.
Это было письмо короля к одной даме, жене тулузского дворянина. Дон Педро писал, что из любви к ней он выгонит французов из Лангедока.
– Что же из того? – спросил монах.
– А то, что Бог будет помощником моим и что не следует мне бояться человека, который из-за прелестницы идет разрушить дело Божье.
Вероятно, кто-нибудь из домашних той дамы снял копию с королевского письма. Оно оказало большую услугу истории; благодаря ему можно судить о различии нравов и рыцарского тона во Франции и Лангедоке.
Уединение аббатства Больбонского, его лесистые окрестности располагали к молитве. Монфор вошел в церковь и преклонил колена пред алтарем. Он долго молился молча, потом, вынув свой меч и положив его на алтарь, сказал:
