Тем не менее, не действуя в этом случае помимо крестоносцев, на этот раз он тесно примкнул к римской курии. В его уме уже созревал план приобретения Юга и уничтожения провансальской национальности, а в Крестовом походе он видел удобнейшее средство к достижению своих целей. Он боялся оскорбить Иннокентия своим вмешательством в арагонское дело.
«Если папа, – пишет он в хартии, – в продолжение этого времени известит нас своими грамотами, что Иаков, сын покойного короля арагонского, должен наследовать Монпелье с его доменами, то жители этого города воспользуются всеми своими правами, не лишаясь нашей защиты и покровительства. Если же случится, что Петр, который теперь исправляет обязанности легата в тех провинциях, передаст город возлюбленному и первородному сыну нашему Людовику, как бы завоеванный крестоносцами и от их имени, то в таком случае мы будем считать себя освобожденными от всех обязательств, которые заключили с депутатами этой коммуны»
[164].
Смысл последней фразы очень ясен. Ясно и то, что если бы судьба позволила Филиппу занять место Монфора, то Лангедоку не было бы от того ни лучше, ни хуже. Так или иначе, он неминуемо попал бы под ту же французскую власть. Филипп при первом же дележе добычи выступает с претензиями неограниченного монарха.
Казалось, альбигойская драма близилась к завершению. Получив в свои руки малолетнего Иакова, новый легат достиг вместе с тем и других целей своего посольства. Он имел свидание с Раймондом VI и его гонимыми друзьями, феодалами Юга. К общему удивлению, кардинал своим дипломатическим искусством, путем компромисса, примирил их с Церковью. Никто не полагал, что все это лишь жестокое коварство кардинала, смело злоупотреблявшего авторитетом папы. Нарбонна и даже неодолимая Тулуза изъявляют ему покорность. Тот граф Тулузский, который имел столько причин ненавидеть Церковь и крестоносцев, который в последнее время, казалось, мог быть более всего несговорчивым, преклонился пред судьбой. Разгадка отчасти лежала и в том, что красноречие легата было поддержано слухами о приближении со стороны Лиона и Пенни чуть не стотысячной армии крестоносцев, поднятой на ноги проповедью известного нам Якова Вигрийского и предводимой кардиналом Робертом, французским легатом, и Гюи, епископом Каркассона
[165]. Тон актов отчасти объясняется этим обстоятельством; в них, однако, гонимый государь Лангедока не отказывается от своих прав.
«Я, Раймонд, Божией милостью герцог Нарбонский, граф Тулузский и маркиз Провансальский, – так гласил договор его с легатом, – не будучи вынуждаем ни угрозами, ни обманом, по доброй воле, вручаю Вам, господин кардинал, мое тело со всеми доменами, которыми я владею теперь ли или когда-либо прежде и которые желал бы передать сыну моему Раймонду. Если бы последовало Ваше приказание, то я обязан даже отказаться от всего имущества моего и удалиться к королю английскому или в какую-либо иную землю и прожить там до тех пор, пока будет позволено мне приблизиться в престолу апостольскому и испросить там благости и милосердия. Сверх того я согласен передать Вам или Вашим посланным все земли, которыми владею, и тем предоставить все мои домены в полную власть господина первосвященника, Церкви Римской и Вашу. Если же кто-либо из тех, кто чем-либо владеют от меня или для меня (то есть из вассалов тулузских), не согласится на вышесказанное, то, в силу повелений Ваших и моей сюзеренской власти, я отрекаюсь от него. Наконец, я поручаю Вам моего сына со всеми его доменами и вассалами, полагаясь на милосердие и повеления господина папы и Ваши, господин легат, обещаясь, со своей стороны, употреблять все усилия, чтобы склонить к таким условиям советников сына и чтобы заставить их повиноваться такому решению»
[166].
Примеру Раймонда должны были последовать и его друзья. Они боролись с Церковью больше из-за него, так как собственно альбигойский, религиозный интерес постепенно исчез. Наконец, можно было надеяться что-нибудь выговорить этой своевременной покорностью. С такой целью капитул послал к легату семерых консулов, снабдив их договорными условиями и поручив им присягнуть от имени своих товарищей и всего города. Присягу эту легат принимал в Нарбонне, где он представлял собой повелителя провансальских государей, окружавших его раболепной толпой как наместника того халифа христианского мира, который именовал себя Иннокентием III. Условия, на которых присягали тулузские консулы, были унизительны: город отказывался от всей своей прежней политики, от прозелитизма альбигойства, даже от своего графа, становясь одним из орудий католической теократии. Но что же было делать, когда самые напряженные усилия не вели ни к чему, когда новая сотня тысяч крестоносцев шла почти на явный грабеж? К чему была борьба теперь, когда виновник ее склонялся в прахе у ног посла Иннокентия? Униженные консулы несчастного города думали выиграть дело полной покорностью.
«Мы проклинаем всякую ересь и торжественно отрекаемся от всякого исповедания, которое в чем-либо не согласно со святой католической Церковью, – говорили они, – и принимаем и одобряем учение этой Церкви Римской. Мы добровольно, на Святых мощах, на причастии и Древе Креста Господня, положив руки на Святое Евангелие Его, без обмана и всякой дурной мысли, клянемся, что впредь ни мы, ни сограждане наши не будем ни еретиками, ни сектантами, ни покровителями, ни единомышленниками, ни защитниками еретиков и что всем таковым, а также наказанным Церковью Римской рутьерам или другим врагам ее, мы никогда ни окажем помощи, совета или защиты».
Они поклялись никогда, без особых папских приказаний, не занимать и не отнимать земель, приобретенных крестоносцами. Они отказались от права войны и мира. Они обязались слушаться только повелений римского правительства. Они предоставляли в распоряжение папы и легата заложников, уже не шестьдесят, как прежде, а сколько угодно будет кардиналу; издержки на их содержание город принимал на свой счет, а легату предоставлял держать их, сколько заблагорассудится. Наконец, консулы обещали, что они принудят каждого из тулузцев свыше четырнадцатилетнего возраста порознь принести такую же присягу
[167].
Чего недоставало для полной покорности? Развенчанная Тулуза отказывалась от всякой самостоятельности, признавая себя побежденной. Риму оставалось праздновать победу. Но крестоносным легатам этого было мало. Легатам нужны были богатства жителей, а Монфору – слава государя и повелителя Тулузы.
Графы Фуа и Комминга также полагали, что все бедствия их кончатся, если они примирятся с Церковью и изъявят эту покорность перед лицом легата. Каждый из них клялся в тех же выражениях, но по разным документам, обещая повиноваться легату во всех делах, касающихся веры, мира и общественной безопасности. Они с соблюдением всех должных обрядов поклялись не оказывать какого-либо покровительства еретикам и отказались от союза с врагами Церкви и рутьерами, обязавшись вести беспощадную войну с ними. Граф де Фуа теперь же отдавал кардиналу Петру в залог Фуа, а коммингский граф – замок Салье; оба обещали на будущее время уступить легату все, чего он потребует, хотя бы даже в собственность Римской Церкви. Вместе с покорившимися графами клялись в такой же покорности их наследники. Граф Коммингский обязался, кроме того, дать легату в заложники одного из своих сыновей, по выбору кардинала
[168].
