Что же касается прелатов, клириков и монахов, то, как ненавистные слуги папы, они должны были пострадать более всего; их бенефиции должны были быть распределены между рыцарями-победителями, а сами они вместе с монастырями должны были довольствоваться лишь частью десятин или скорее милостыней.
Этот импровизированный дележ в достаточной степени показывает все значение Бувинской победы. Торжесгво союзников, в рядах которых не было ни одного прелата, было бы торжеством всякой тогдашней оппозиции, действовавшей против Иннокентия; оно было бы вместе с тем торжеством альбигойцев, а следовательно, и Лангедока.
Может быть, ни один человек из многочисленного воинства Оттона не думал об альбигойцах и не сочувствовал им, но таков был ход событий. Может быть, воины немецкие были фанатически набожны, но тем не менее ни одно духовное лицо в Европе не пожелало бы им победы. Поражение французов на Севере было бы сигналом удаления Монфора. На бувинское поле должны были быть направлены последние надежды погибающих альбигойцев. Потому можно судить, как грустно отозвалась в сердцах альбигойцев и даже всех провансальцев весть о победе Филиппа
Здесь, в противоположность Мюрейской битве, опасное положение короля вызвало энтузиазм ополченцев его армии, хотя бароны французские мало сочувствовали делу Филиппа
[184]. Недаром после битвы только их лица не сияли радостью на этом общем празднике, где король французский сблизился со своими верными городами. Король, опершийся на горожан, государь, обязанный всем этим ненавистным коммунам, не мог возбуждать их симпатии. Первая народная победа пророчила первую народную монархию, в которой кастовость должна была искорениться после веков борьбы.
Филипп, счастливый, торжествующий, истинным августом возвратился в Париж. Он не высадился, правда, на английских берегах; он не завладел королевством Иоанна, о чем думал прежде; но выиграл больше, чем полагал, – судьбы своего королевства, привязанность французскою народа. Король английский получил пятилетнее перемирие. Союзники рассыпались и должны были ждать мест поодиночке. Графы Фландрский и Булонский, главные агитаторы коалиции, были в плену у короля и находились уже в заключении. Оттон скрылся.
– Вы никогда не увидите его лица, – сказал король, и это была правда.
Из Кельна за деньги его выпроваживают горожане, чтобы очистить место его сопернику. В следующем году Фридриха коронуют в Ахене 25 июня. Это было торжеством папской политики. Империя была у ног Иннокентия. Оттон умирает в неизвестности четыре года спустя.
Французский король мог бы после победы свободно броситься на Юг и тем завершить свое счастливое царствование; но он был слишком осторожен для обширных предприятий, если они не вызывались необходимостью. Видимого сопротивления в Лангедоке не было, но Филипп понимал, что это лишь затишье, навеянное первым впечатлением великого народного страха. Ересь скрылась, но тем стала опаснее; она влилась в кровь народной жизни и заразила ее той же враждой к французам, какую альбигойцы должны были питать к католикам. Филипп был так расчетлив, что всегда предпочитал тайную и легкую борьбу явной и рискованной. Он подготовил своим наследникам материальные и духовные средства к покорению Юга, а сам упорно отталкивал от себя добычу. События оправдали его расчеты. На Юге таились еще те патриотические силы, которые дали впоследствии (в двадцатых годах) Лангедоку возможность и средства свергнуть иноземное владычество. После Бувина Филипп не хотел пытать счастья на непокорном Лангедоке, опасаясь проиграть такую умную игру, какой была вся его жизнь, и по-прежнему отвечал молчанием да денежным пособием на римские предложения принять крестовое предводительство.
Тем решительнее обозначились последствия Бувинской битвы на внутренних событиях английской истории. Они отразились на усилении средств и козней многочисленных врагов Иоанна в Англии. Еще во время Эдуарда Исповедника феодалы английские могли опираться на привилегии, данные им от имени короля. Генрих I подтвердил их.
Деспотизм же Иоанна не признавал ничьих прав. Церковь искусно пользовалась этим элементом оппозиции, пока имелась в том надобность. Но когда Иннокентий восторжествовал над королем и некоторым образом сменил в стране его авторитет, то не мог продолжать прежнюю политику. Он решился поддерживать исключительно тот порядок, который мог быть выгоден для королевской власти. В свою очередь, и прежний клиент Церкви, личный друг Иннокентия кардинал Стефан Лангтон, лишенный при внезапном обороте дел всяких надежд на прежнее влияние и могущество, пожертвовал дружбой папы ради интересов целого феодального сословия, поддерживаемого владетелем Уэльса и королем Шотландии. Интерес городов скоро совместился с феодальным. Общине было обещано участие в плодах победы над королевской властью. Бароны поклялись не прекращать войны до тех пор, пока не вынудят у тирана-короля подтверждения стародавних привилегий. Стефан Лангтон был одним из тайных вождей этого движения. Иоанн, по пятам преследуемый баронами, не мог сопротивляться перед столь единодушной коалицией. Девизом ее было восстановить старую свободу и преобразовать Церковь, предлогом же – присутствие всяческих рутьеров и иностранных солдат на английской земле и постоянные войны беспокойного короля.
Тем не менее в Magna Charta Libertatum, данной Иоанном в июне 1215 года, отразились следы особенности и той исключительности интересов, которая присуща была светской и духовной аристократии средневековых государств. В сущности, эта хартия подтвердила те феодальные права, которые имели английские бароны и которые отнимались нормандскими королями. Редакция шестидесяти трех статей этой знаменитой хартии может отчасти служить кодексом некоторых феодальных инстинктов, одним из источников к изучению гражданского феодального права.
Иннокентий с самого начала движения стал к нему в оппозиционное отношение. «Ты всегда найдешь апостольскую нашу помощь», – писал он к королю
[185]. Папа прямо высказал свое неудовольствие депутации баронов. Он слишком преувеличивал силу и цели революции, тогда как тезисы хартии оказались позже санкционированными ею легатом Пандольфом, примасом Англии, магистром английских тамплиеров, архиепископом Дублинским и восемью епископами, осенившими ее покровительством Божьим. Последняя статья хартии если и предписывает свободу англиканской Церкви, то тут же прибавляет, что «на тех началах, на каких существовала она до настоящих недоразумений и какие были уступлены нам (королю) и утверждены грамотой нашей, а также согласием господним папы Иннокентия III и каковые намерены хранить как сами мы, так и завещать всегда хранить наследникам нашим»
[186].
