В это же время святой Мартин Турский уговаривал в Туре императора Максимиана пощадить жизнь Присциллиана, предлагая осудить его только на низложение и изгнание; его ходатайство, как известно, не увенчалось успехом. Присциллиан был казнен в отсутствие епископа
[113]. Эту казнь духовенство встретило общим негодованием; она шла вразлад с духом терпимости. Было делом новым и неслыханным, чтобы светские судьи брались за церковные дела.
Святой Григорий Назианзин и Иоанн Златоуст также проповедовали в годы торжества церкви с кафедр прощение и кротость:
«Следует опровергать и отстранять от церкви все нечестивые догматы, распространяемые еретиками, но людям должно прощать их заблуждения и молить Бога об их обращении. Христианам не дозволяется уничтожать эти заблуждения принуждением и силой; они могут вести людей к спасению только убеждением, разумом и любовью»
[114].
Таких воззрений единодушно держались отцы и учители церкви до IV века.
Но в начале V столетия в Западной церкви повеял новый дух. От одного из христианских богословов послышалась проповедь гонения и насилия. Факты, уже существовавшие на практике, нашли себе незаконные оправдания в теории. Этот новый голос принадлежал Августину. Римская церковь канонизировала этого богослова и сопричислила его к числу своих отцов.
В молодости Августин был манихеем. В тридцать два года он обратился в католичество и стал преследовать всякую ересь с ревностью неофита. Были годы, когда и он был сторонником терпимости. Но в своей Гиппонской епархии он должен был вступить в борьбу с фанатичными еретиками, которые всюду окружали его. Между ними особенно выделялись сперва донатисты, а потом пелагиане. На тех и других он после мер увещевания поднял гонение, призвав на помощь светскую власть. Августин был фанатичен и самолюбив, успех слишком пленял его, чтобы епископ не стал на сторону тех решительных мер, которые легко ведут к его достижению. Он стыдился своей прежней умеренности и терпимости.
«Я был неопытен и не понимал, какая от этого может произойти безнаказанность зла, и не догадывался, какое обращение к лучшему может произвести применение дисциплины»
[115].
Вот первые звуки проповеди насилия. Августин в глубине души своей не потерял сознания позора таких мер и предпочитал слова убеждения, но тем не менее решился допустить в церкви новый принцип, так успешно и блистательно усвоенный Римом
[116]. Он не советовал проконсулу казнить донатистов, но лишь потому, что вследствие больших казней поднимется ропот против духовенства, как против доносчиков и виновников истребления, что оно будет в сильной опасности и что, наконец, некого уже будет привлекать к суду проконсула
[117].
Он стал казуистически оправдывать насилие: отцы наказывают своих детей, поучая их, Бог в своем милосердии так же поступает с людьми. Строгость – та же любовь. Любить надо и друга, и врага. Еретик – враг, но он погибает, тонет, христианское учение требует спасти его; конечно, лучше прибегнуть к силе и удержать его на краю пропасти, чем допустить до гибели. Гибель духовная еще ужаснее – она преследует и в загробной жизни. Зло не в насилии, а в допущении равнодушия и снисхождения к судьбе погибающего. Наказать, истязать еретика – значит воздать ему любовью; оставить его в заблуждении, хотя бы после бесполезных усилий, предоставить самому себе – значит на нести ему зло, вопреки евангельскому учению.
Так, гонение явилось заветом Евангелия, терпимость – преступлением против веры. Если не на всех действуют наказания, если иные до самой смерти остаются при своих убеждениях, то не следует же отказываться от излечения болезни, если есть несколько неизлечимых. Оружием такого излечения служит светская власть, умеющая владеть светским мечом.
«Власть, вверенная цезарям, должна служить прежде всего на защиту дела Божия, – вторил Августину его друг Амвросий Миланский, – и на прочищение людям пути к небу. Только единая истинная вера может быть исповедуема во владениях христианских государей. О терпимости к язычникам, евреям, еретикам и врагам церкви не может быть и речи. Если люди, власть предержащие, не преследуют преступников, то они их соучастники, а какое же преступление может быть важнее того, которое совершается против Высшего Существа? Эти меры преследования и наказания если не уничтожат зла, то воспрепятствуют ею дальнейшему проявлению и, во всяком случае, подавят соблазнительный пример».
Августин в знаменитом споре с пелагианами отнял у человека всякую свободу воли. Мир в его «Граде Божьем», где в жертву логике приносилось все остальное, представлялся разделенным на праведных и неправедных. Одних Бог предопределил к бесконечному блаженству, а других осудил на вечную смерть. Исключения не может быть: одни наследники благодати, другие – сыны осуждения. Некатолики, и тем более язычники, не могут быть добродетельны и никогда не попадут в первую категорию. Их добродетель греховная, лучшие из язычников – служители славе, следующие злому побуждению; они от мира, а «всяко еже не от веры, грех есть»; они навсегда лишены благодати, а без нее не может быть добра, даруемого только Господом.
Такое учение служило прекрасным подспорьем оправданию нетерпимости, делавшейся благодетельным средством спасения, целительным лекарством, которое приводит человека, хотя бы против его воли, к духовному здоровью, причисляет его к тем, на кого может снизойти благодать.
«Позволяет ли Евангелие такое понуждение личности против ее воли?» – спрашивал сам себя Августин. И отвечал… положительно. Он основывался на притче Спасителя о гостях званых и избранных, в которой господин приказывает рабу идти по дорогам и изгородям и, кого встретит, убедить прийти к нему, чтобы наполнился дом его, так как оставалось еще свободное место. Выражение «убедить прийти» было с намерением неверно переведено: «compellere intrare» – заставить, понудить войти. На этих словах, как на священных, окончательно утвердился Августин в своих доводах. Видимо, переводчик руководился в своем переводе тем духом нетерпимости, который успел проявиться тогда в Римской церкви, но это знаменитое выражение «compellere intrare» обречено было сыграть свою историческую, печальную роль. Оно стало как бы моральной опорой инквизиции, ее аргументом, исходным мотивом ее апологетов.
