Унитарные и завоевательные стремления Фридриха были громадны. Они развивались последовательно. Восстановить старое римское имя во всем его величии, овладеть всеми землями прежних цезарей и сбросить с себя иго пап с их претензиями на светское господство – были мечты его лучших лет, мечты понятные, но не осуществимые для того века и его средств. Он со странным для его гения тщеславием иногда называл себя наместником Христа, а своего канцлера Петра делла Винье – апостолом, сына Конрада – божественным отпрыском крови цезарей, а жену Констанцию – божественной матерью.
Рим понимал, что Крестовый поход – только предлог к началу папско-императорской борьбы. Смертельная борьба должна была произойти потому, что она была завещана преданиями Григория VII и что наконец два лагеря получили к тому необходимые условия. Гонорий III, опираясь на обман Фридриха II, уже решился отлучить его от церкви, но внезапная смерть остановила исполнение его намерения. Он передавал это заветное папское право своему энергичному преемнику, старшему Уголино, который прежде был столь же другом Фридриха, как Доминика и Франциска, а, надев тиару, стал заклятым врагом императора. Он не замедлил разразиться отлучением по чти в то самое время, когда император после первой неудачи вторично садился на корабль для отправления и Палестину (двадцать девятого сентября 1227 года).
Папа привел весьма основательные доводы против Фридриха: его видимое равнодушие к походу, нарушение решений Верельского, Флорентийского и Сан-Джерманского съездов, его бегство и притворную болезнь. Император вознегодовал. Тот самый человек, который грозил костром еретикам за то, что они поносят церковь и духовенство, теперь в окружном послании к христианским государям резко нападает на римские пороки и предсказывает Церкви «скорое разрушение». Через четыре года после своих церковных статутов он сам выдал прежних друзей.
«Уже не говорим, – замечает император, – о симонии и о множестве различных немыслимых в наше время поборов, которыми римский двор обременяет своих же духовных лиц. Не скажем ничего, как эти духовные явно и тайно занимаются ремеслом ростовщиков, которое до них было неизвестно миру и которое так портит мир. Речи их слаще меда и нежнее масла… ненасытные кровопийцы»
[140]. Тут он указал Европе на Раймонда Тулузского, тогда боровшегося в последней агонии с чужеземным завоеванием, «с которого курия не снимет отлучения, пока не обратит в рабское подчинение».
Каково бы ни было озлобление императора, оно нисколько не оправдывает желания папы всячески вредить предводительствуемым им крестоносцам, погубить и даже изменнически убить Фридриха II на Иордане, во время его пилигримства, как записано в одной летописи, – факт, весьма характерный для духовенства того времени
[141].
Десятилетнее перемирие, заключенное Фридрихом с египетским султаном, довольно выгодное для христианства, подверглось злобному порицанию первосвященника, «свирепевшего более и более». Но для борьбы за идею необходима поддержка, если не в средствах, то в общественном мнении. А существенная историческая заслуга Фридриха II в том и состояла, что он своим обращением к Европе создал эту силу и на первый раз склонил ее к себе. Личное озлобление Григория IX было слишком заметно, так как нельзя было затмить услуг императора крестовому делу. Симпатия преобладала на стороне Гогенштауфена. Папа принужден был уступить; он изъявил желание войти в переговоры. Фридрих тоже искал прощения и снятия отлучения для осуществления своих новаторских планов.
Противники увиделись первого сентября 1230 года, три дня беседовали и вновь заключили в Сан-Джермано письменный договор. Здесь Фридрих не имел желания указать на возможность иной политики относительно ереси. Инквизиция уже была решена в уме папы. Фридрих же объявил себя его сыном, составляющим с ним чуть ли не единое существо. Тяжелой иронией отзывались слова императора, что «тучи миновали, и солнце снова занялось над христианским миром».
Лучи этого солнца прорезались для многих тысяч провансальцев того времени смертельными ударами молнии. Духовенство усаживало их по тюрьмам и тянуло к допросу, а после него благословляло и вело к костру. С 1229 года, под шум борьбы папы и императора, инквизиция уже фактически существовала; ее система была оформлена на Тулузском соборе. Мы указали на этот важный момент в первой главе этого тома. Но ей недоставало папской санкции. Начало истории инквизиции скрывается, таким образом, не столько в документах, сколько в обычае. Документы только узаконивали ее, но и они не замедлили появиться.
Около 1231 года ересь имела неосторожность проявиться в Риме. Курия всполошилась. Папа вышел из себя. Буллой 1231 года Григорий IX подтвердил все прежние папские и императорские постановления против еретиков и предписал усилить карательные и предупредительные меры. Он велел выкидывать из могил трупы еретиков. На мирян легло запрещение вступать в богословские рассуждения друг с другом под страхом отлучения
[142]. Эта булла была подтверждена Иннокентием IV, Александром IV, Николаем III и внесена в канон «О еретиках», но и в ней пока ничего не говорилось об учреждении инквизиционных судов. Однако за них уже хлопочет тогда перед папою его приближенный, ученый юрист Раймонд де Пеньяфорте, принадлежавший к доминиканскому ордену. Римский сенат, слабый отпрыск своих державных предков, поспешил тотчас же, со своей стороны, распорядиться об уничтожении ереси.
Плебисцит 1231 года издан от имени сената и народа. Всякий сенатор должен был делать распоряжение об аресте еретиков, по указанию «назначенных церковью инквизиторов и других мужей католиков», предавать их церковному суду и через восемь дней исполнять приговор
[143]. Имущество осужденных в тот же срок описывалось. Оно делилось на три части: одна доставалась донесшему на еретика, другая – сенатору, третья шла на постройку и поправку городских стен. Всякий из горожан, кто знал про еретика и не представил его, подлежал штрафу в двадцать ливров и в случае неуплаты объявлялся бесчестным, пока чем-либо не заслужит прощения. Кто укроет еретика или окажет ему какое-либо покровительство, а тем более защиту, тот лишается третьей части имущества. Каждый сенатор перед вступлением своим в должность обязан давать присягу в исполнении законов против ереси; отказываясь от того, он лишил бы все свои акты законной силы, и никто не должен ему повиноваться. Если бы впоследствии он и согласился на требуемое, то все-таки считается клятвопреступником и лишается права занимать какую-либо должность, хотя должен внести штраф в двести марок
[144].
Григорий IX удовольствовался этими законами. Сравнивая их с постановлениями Фридриха II, нельзя не заметить их относительной мягкости, сразу видно, что их писало перо людей, понимавших смысл свободы, – для еретиков была возможность свободно оставить Рим на плечах христианского первосвященника. Тем не менее папа рекомендовал их для исполнения архиепископу Миланскому и прелатам Лангедока.
