При входе в монастырь и в зал трибунала стояла инквизиционная стража. В низенькой, но большой комнате, в которую едва прорывался слабый свет из маленьких окон, невзрачной, как все помещения того времени, с узорчатым деревянным потолком, за длинным столом, на широкой лавке сидели инквизиторы в белых и коричневых сутанах, с шапочками на головах, подпоясанные веревками. Около них помещался архиепископ, епископ или архидиакон в парадном костюме, за ними – несколько священников и человек десять или двадцать черных заседателей трибунала. На стене висели булла и крест, эмблема инквизиции. На особом месте помещался нотариус, секретарь, чаще всего тоже из духовных лиц, а иногда один из консультантов, к которым судьи обыкновенно обращались. Сперва приглашали свидетелей и записывали их показания. Таким образом составлялся целый акт, который снова прочитывался вслух свидетелям, причем спрашивали их подтверждения. По этому акту постановляли приговор об аресте обвиняемого. В тот же день его сажали в тюрьму. На следующее заседание стража вводила подсудимого. Ему прочитывали обвинения неизвестного лица, где рядом с истинными подробностями, естественно, примешивались ложь и клевета. Немногие имели смелость сразу и прямо назвать себя еретиками. С ними дело кончалось скоро или обращением, соединенным с наказанием, или казнью в случае упорства.
Обыкновенно главный инквизитор начинал допрос подсудимого, искусно испытывая его в вере. Для этого у инквизитора имелась особая инструкция. Допросы по пунктам варьировались лишь по качеству обвинения. Но количество вопросов оставалось почти всегда одинаковое. Записав показания, инквизитор сравнивал их со словами доносчиков и допрошенных свидетелей. В случае если подсудимый начинал сбиваться, противоречить самому себе, обвинять в клевете неизвестного доносчика, то снисходительный инквизитор мог показать ему копию доноса, но с пропуском имен. Он мог спросить его, нет ли у него личных врагов, давно ли и почему они питают злобу к нему и кто именно. Он также будто случайно напоминает ему имена лиц, причастных обвинению, интересуется, в каком отношении он находится с ними, а если оказывалось, что подсудимый не имеет против них ничего, то уже не могло быть места оправданию. Продолжая упорствовать, он одинаково навлекал на себя или осуждение, если попадал в руки снисходительных, или мучения пытки, если имел несчастье стать жертвой какого-нибудь сурового фанатика.
По двадцать шестому канону Нарбоннского собора 1233 года для осуждения не требовалось даже допроса. Достаточно было одного показания свидетелей, чтобы обвинить; всякое отпирательство было напрасно и не имело никакого значения. А в свидетелях никогда не было недостатка. По двадцать четвертому канону того же собора даже преступники, обесчещенные люди и лишенные всяких прав, могли быть свидетелями. Даже сами еретики могли пригодиться для такого дела с пользой. По буллам они никогда не могли свидетельствовать ни против католика, ни за еретика, но всегда могли показывать против своих собратьев
[175]. Жена, дети, домашние и прислуга подсудимого не могли говорить за него, но всегда имели право показать против него. Потому в большинстве случаев не было иного исхода, кроме осуждения и наказания Личному произволу открывался полный простор. Подсудимый везде видел обвинителей и нигде не встречал защитников.
Наконец, извратилось самое положение суда. Однажды архиепископ Нарбоннский, председатель суда, явился одновременно обвинителем еретика Бернарда Ото, его братьев и матери. Это было большое дело с тридцатью пятью подсудимыми. Один из последних сказал в глаза архиепископу, что лучше знает и понимает веру, чем он сам и все прелаты на целом свете
[176]. Нередко подсудимый мог в самом трибунале в лице инквизиторов столкнуться с палачами.
Еще до введения инквизиции на всем Западе прибегали к испытанию огнем и водой как к средству дознания истины. Такой обычай господствовал и в варварские, и в темные века. По древним германским преданиям еще языческой эпохи всякий, выдержавший такое испытание, считался оправданным. Суд огнем и водой был коротким и правым в глазах людей, не вышедших еще из дикого кочевого состояния. Этим людям могло казаться, что само божество вмешивается в дело человека правосудно и посылает слабому смертному могучие силы выдержать страшное испытание.
Введение пытки в процессах религиозных было одним из наследий, переданных германским язычеством христианскому миру и церкви. Испытание, в сущности, было пыткой; зато вынесший то и другое одинаково являлся оправданным. Но служители христианского Бога оказывали несравненно меньшее сострадание к вынесшему пытку, чем язычники; они не признавали его правым, если бы он продолжал отрекаться от ереси и если бы на их глазах оказал чудеса геройства, потому что эти люди не могли примириться ни с какою уступкой, не нарушив своих основных принципов. Понятно, что ордалии первобытных людей, грубые сами по себе, являлись чем-то благородным в сравнении с пыткой, введенною в трибуналах инквизиции. Развившись из языческих ордалий, пытка сперва и носила такой характер.
Известия о первых пытках в религиозных делах тщательно занесены в летописи. В 1144 году в Суассоне в первый раз подвергли испытанию водой найденных там катаров, потом в Арассе в 1182 году (79). На Реймсском соборе 1157 года было решено пытать еретиков раскаленным железом. В Безансоне в 1209 году и в Страсбурге в 1212 году эта пытка была применена к вальденсам (80). Это привело в негодование папу Иннокентия III, который сделал строгий выговор епископам и на Латеранском соборе 1215 года в восемнадцатом каноне запретил это варварство. Но после его смерти злоупотребления епископов возобновились. В 1217 году пытали еретиков в Камбре. Но тогда выдержавший пытку мог еще надеяться получить оправдание. Когда инквизиция упрочилась с 1233 года, то она эксплуатировала эту наивную веру германских племен в ордалии. В ее руках испытание сделалось лишь принудительным средством к сознанию.
Так как инквизиция юридически не нуждалась в признании подсудимого, то пытка являлась не чем иным, как орудием жестокости. Впрочем, необходимо заметить, что она была заимствована из светских судов. Один из инквизиторов наедине руководил истязаниями, ему нужны были только служители и иногда секретарь; последний был тоже из духовных лиц.
Конрад Марбургский отличался особенной изобретательностью в пытках, добиваясь для оправдания своей совести признания. Но личности вроде Конрада Марбургского или Петра Веронского были исключениями даже между инквизиторами. В сравнении с испанской эпохой инквизиция Лангедока и Италии употребляла пытки весьма редко. Тогда как в Испании инквизиторы почти все дело производили в пыточной камере, доминиканцы первого времени, за ничтожными исключениями, относились в ней с внутренним отвращением. Они старались действовать не на тело, а на дух подсудимого. Они никогда, правда, не стеснялись обмана и лукавства, хотя действовали вообще кротко. Большинство инквизиторов рассчитывало на свою итальянскую ловкость и на красноречие
[177]. Они пугали подсудимого страхом смерти, рисовали ему ужасы ада. В темнице грозили ему дать очную ставку со свидетелями, что само собой исключало всякое сил схождение. Наконец в каземат являлись бывшие знакомые и друзья несчастного, подосланные инквизицией. Они уговаривали его во всем сознаться, чтобы избегнуть смерти. Тот уверял их, что обвинение вымышлено, что он честный католик, наконец, клялся в том. Тогда инквизитор приказывал привести жертву в пыточную камеру. Страшные орудия, хотя не доведенные еще до позднейшего усовершенствования и позднейшей утонченности, неприветливо выглядывали с разных концов. Жертва была непреклонна. Инквизитор говорил подсудимому, что его клятва ложная, что он напрасно клевещет на себя и навлекает тем на инквизицию тяжелую обязанность
[178]. Пытки, одна за другой, следовали по их тяжести: дыбой, водой и огнем. Немногие могли дотянуть до третьей.
