И я всегда горел внутри! Страстное ощущение огня – не фигурального, а истинного жара было в моей груди. В минуты особых состояний, которые поэты издревле называют вдохновением, мне кажется, что мое сердце извергает пламень, который вот-вот вырвется наружу. Этот замечательный огонь я ощущал и ощущаю всегда, когда мысли осеняют меня или чувство заговорит».
Приведём ещё один эпизод из воспоминаний учёного о своём детстве. В нём как нельзя лучше нашла своё выражение та особая атмосфера любви и согласия, которая царила в доме Чижевских и без которой мы никогда не получили бы в истории отечественной науки такую яркую и самобытную личность, оказавшуюся способной перенести невероятные страдания и, всё-таки, остаться верной самой себе.
И чтобы хоть как-то прояснить для себя, через что пришлось пройти в ГУЛАГе А.Л. Чижевскому, приведём те истины, которые открыл для себя другой сиделец, замечательный отечественный писатель, Варлам Шаламов. Вот эти лагерные истины.
Что я видел и понял в лагере:
1. Чрезвычайную хрупкость человеческой культуры, цивилизации. Человек становился зверем через три недели – при тяжелой работе, холоде, голоде и побоях.
2. Главное средство растления души – холод, в среднеазиатских лагерях, наверное, люди держались дольше – там было теплее.
3. Понял, что дружба, товарищество никогда не зарождается в трудных, по-настоящему трудных – со ставкой жизни – условиях. Дружба зарождается в условиях трудных, но возможных (в больнице, а не в забое).
4. Понял, что человек позднее всего хранит чувство злобы. Мяса на голодном человеке хватает только на злобу – к остальному он равнодушен.
5. Понял разницу между тюрьмой, укрепляющей характер, и лагерем, растлевающим человеческую душу.
6. Понял, что человек стал человеком потому, что он физически крепче, цепче любого животного – никакая лошадь не выдерживает работы на Крайнем Севере.
7. Увидел, что единственная группа людей, которая держалась хоть чуть-чуть по-человечески в голоде и надругательствах, – это религиозники – сектанты – почти все и большая часть попов.
8. Легче всего, первыми разлагаются партийные работники, военные.
9. Увидел, каким веским аргументом для интеллигента бывает обыкновенная плюха.
10. Понял, почему человек живет не надеждами – надежд никаких не бывает, не волей – какая там воля, а инстинктом, чувством самосохранения – тем же началом, что и дерево, камень, животное.
11. Видел, что женщины порядочнее, самоотверженнее мужчин – на Колыме нет случаев, чтобы муж приехал за женой. А жены приезжали, многие.
12. Видел ледяной карцер, вырубленный в скале, и сам в нем провел одну ночь.
13. Страсть власти, свободного убийства велика – от больших людей до рядовых оперативников – с винтовкой.
14. Неудержимую склонность русского человека к доносу, к жалобе.
15. Узнал, что мир надо делить не на хороших и плохих людей, а на трусов и не трусов. 95 % трусов при слабой угрозе способны на всякие подлости, смертельные подлости.
16. Научился «планировать» жизнь на день вперед, не больше.
И вот в этот-то ад и угодил человек с тонкой душевной организацией, настоящий интеллигент. Но попытаемся в детских воспоминаниях Чижевского разглядеть те ростки духовной силы и мужества, которые и позволили ему сохранить в себе человеческое даже в лагерном аду. Итак, мы читаем: «На всю жизнь у меня осталось яркое воспоминание о том, как я однажды оскандалился перед отцом во время чтения стихотворения Лермонтова «Казачья колыбельная песня». Это произошло через несколько дней после нашего приезда в Белу. Мне тогда было девять лет, и я знал много стихотворений, но отец, готовя меня к экзаменам в гимназию, решил придерживаться программы и желал, чтобы я в его присутствии прочел те стихи, которые надлежало выучить.
Живо помню всю обстановку, меня окружающую. Был декабрьский день, по-видимому воскресный; отец все свои воскресные дни из года в год посвящал мне. Мы сидели за моим белым письменным столом, я справа от отца перед томом лермонтовских стихов. Тут же лежала программа приемных испытаний в гимназию. Отец развернул книгу, и я начал читать «Казачью колыбельную». Сразу же, как по мановению магического жезла, я был перенесен в самое раннее детство. Обрывки смутных воспоминаний поплыли передо мной. Я вспомнил об умершей матери, о нянюшке, которая мне перед сном рассказывала сказки и пела песенки, и чувство грусти и тоски о потерянном рае, о светлой беззаботности защемило мое сердце. Я уже был не тот: я входил в жизнь, и уже первые заботы и первые обязанности начинали давить меня своим грузом, я расставался навсегда с моим светлым детством: начиналось отрочество, я уже должен был учиться. Впервые понятие о долге входило в мою жизнь. Рядом со мной сидел отец, которого я болезненно-глубоко любил и почитал и в котором был сосредоточен весь мой мир, то есть весь я принадлежал ему, и мне казалось, что я и отец – одно существо: один без другого мы жить не могли. Но отец был человек военный, и боязнь потерять его с самого раннего детства тайно терзала мою душу. Уже при словах: «но отец твой старый воин» голос мой дрогнул, и в глазах появились слезы. Но я еще крепился, и третью строфу прочел быстрее и громче, чтобы скрыть от отца нарастающее душевное волнение и подступающие слезы. Однако это мне не удалось. Содержание четвертой строфы ударило по самому моему сердцу: мать провожает сына на войну. Родная мать! А у меня нет родной матери – я сирота. И чувство жалости к себе – острое и болезненное – залило всю душу. Я уже не мог более сдерживаться и разрыдался, припав к отцу и заливая его серую куртку горькими слезами. Я долго еще не мог успокоиться, несмотря на все утешения и ласку отца. Начинал читать, и снова слезы душили меня. Мои рыдания услыхали бабушка и мама и пришли спросить, в чем дело. Отец – человек исключительной душевной чуткости – догадался об охвативших меня эмоциях, ничего не отвечая на их вопросы, успокаивающе махнул рукой, а я еще плотнее прижался к нему. Так я тогда и не дочитал этого стихотворения. Потом я заметил, как отец пошел к бабушке объяснить причину моих слез. Вечером мама и бабушка были особенно ласковы со мною, подозвали меня к себе, целовали, угощали конфетами, и бабушка мне сказала:
– Это, деточка, хорошо, что ты всплакнул при чтении стихов. Значит, у тебя доброе, отзывчивое сердце, Ты пошел в Чижевских: все они добряки удивительные».
И если даже Варлам Шаламов признаёт бесспорное преимущество женщин («Видел, что женщины порядочнее, самоотверженнее мужчин»), то, наверное, любимая тётушка и бабуля, сказавшая про всех Чижевских, что «все они добряки удивительные», – это и был тот урок несгибаемого мужества, который запомнил на всю жизнь маленький мальчик, разрыдавшийся над стихотворением Лермонтова, потому как был добряк необыкновенный. А Добро – это сила, да ещё какая!
А.Л. Чижевский – учёный, который принадлежит к такому направлению как «русский космизм». Вот как он сам говорит о первом своём приходе к звёздам и, в отличие от французского философа XVII века Блеза Паскаля, звёздное небо никогда не пугало его, а, наоборот, манило: «Астрономией же я стал пылко интересоваться еще в 1906 году, то есть девяти лет от роду, а в 1907 году уже написал «Популярную космографию по Клейну, Фламмариону и другим» – «труд», сохранившийся в моем архиве до сих пор.
