– Когда-то меня звали Эдвин Харкенбах. Я был знаменитым физиком и плодовитым автором научных трудов. Теперь же я Эд Каспер, престарелый оригинал, живущий в палатке, очередной бездомный, хотя слежу за гигиеной и никогда не появляюсь на людях без галстука.
Мишель не могла отделаться от ощущения, что ее обманывают.
– В наше время кто угодно может напечатать книжку.
– Нет-нет, вы ошибаетесь. – Он подтолкнул книгу к Мишель. – Взгляните, она издана не за счет автора. Прочтите название издательства. Одно из старейших. Пожалуй, самое респектабельное, если говорить о научной литературе.
Издательство и впрямь было серьезное. Может, слова старика – не пустая болтовня? Хотя, чтобы доказать, что Эд не спятил и трагедия действительно обратима, одной книжки мало.
– Но зачем вы мне солгали? Не назвали своей настоящей фамилии?
– Не только вам, милочка. Теперь никто не знает, как меня зовут. Проект был революционный, и правительство щедро финансировало эти исследования, но Эдвин Харкенбах уничтожил все записи, устроил пожар в лаборатории, прыгнул в свою двухмоторную «сессну» и собирался удрать на Карибы, пока власти были в неведении, но не справился с управлением, и самолет упал в океан. Тело не нашли, и мне хотелось бы надеяться, что никогда не найдут.
42
Потеряв интерес к сырно-ижирной тарелке, Мишель поняла: ей нужно больше вина.
Дешевая книжка с запретными знаниями, блестящий ключ ключей, навязчивая мелодия в исполнении Бенуа, отблески свечей в честнейших глазах Эда… Что сказать, странный выдался вечер.
Улыбчивый гость, не утратив аппетита, с явным удовольствием поглощал очередную инжиринку.
– Насколько щедро? – спросила Мишель.
– Имеете в виду правительство? Миллиарды, многие миллиарды.
– И вы живете в палатке. – Она приподняла бровь.
– У меня есть деньги. Спрятаны в укромном месте. Я живу в мнимой бедности, но ни в чем не нуждаюсь. К сожалению, до меня слишком поздно дошло, что после изобретения ключа ключей я вынужден буду инсценировать свою смерть и пуститься в бега.
Эд стал описывать, сколько пользы можно принести с помощью этого ключа. Поведал, какой ужасающей властью это устройство может наделить нечистых на руку пройдох. Объяснил, что человек, пользующийся ключом, подвергает себя бесчисленным опасностям. Рассказ его был весьма сложный, вполне логичный и совершенно безумный.
– Если все это правда, – сказала Мишель, – почему бы вам не сделать прыг-скок в другой мир? Туда, где на вас не охотятся? Где вы сможете жить в открытую?
– Ах, если бы, – вздохнул он. – Во многих мирах мне так и не удалось инсценировать собственную смерть. Меня все еще преследуют безжалостные люди с бездонными карманами.
Словно в причудливой салонной игре, Мишель принялась подсказывать варианты:
– А что, если существует такой мир, где вы не родились?
Он покивал:
– В рамках проекта я побывал в таких мирах, но там мне жить не хочется.
– Почему?
– По некоторым причинам. – Он помрачнел. – Там все очень плохо.
Мишель снова показалось, что она беседует с экспертом по летающим тарелкам – выясняет, как лучше сворачивать шапочки из фольги, чтобы защитить свои мысли от пришельцев-телепатов. Глотнув вина, она подумала и сказала:
– Так ищите дальше. Ищите вселенную, в которой вы не появились на свет.
– Прежде чем уничтожить записи и сбежать, я побывал в сотне миров. Вообще-то, в ста пяти или ста шести из ста восьмидесяти семи, каталогизированных нашей исследовательской группой. А после этого – еще в восьмидесяти. – Он говорил прозаичным тоном, словно рассказывал, как уселся в старый драндулет и объехал все окрестные торговые центры. – Но больше я этого не вынесу. У меня живой ум, но дряхлое тело, и эмоционально я тоже выдохся. Все, с меня хватит. Не представляете, сколько раз я едва не сошел с ума от страха. Мне хочется покоя, хочется обзавестись парой друзей и провести остаток жизни за чтением книг.
Испуганным однако он не выглядел: поедал инжир, закусывал сыром и благостно улыбался, точно дядюшка в гостях у любимой племянницы.
– Что там такого страшного? – спросила она.
Эд отложил инжирный черенок, сглотнул, вытер губы салфеткой, сделал глоток вина и снова промокнул губы. За время этих манипуляций он заметно побледнел: Мишель увидела это, даже несмотря на скудное освещение. Небесно-голубые зрачки старика сделались темно-синими, как отражение неба в воде. На глаза ему навернулись слезы, но он не заплакал.
– Виденное мною не следует обсуждать за ужином, дабы те прекрасные блюда, что мы недавно вкусили, не вернулись на стол. Опишу лишь одну омерзительную вселенную. Кстати говоря, не самую худшую. Но вам все равно не обойтись без вина.
– Это уж точно.
– В таком случае следите за своим бокалом. Он уже опустел.
Мишель подлила вина себе и Эду.
Он смотрел на шардоне, словно держал в руке хрустальный шар и хотел разглядеть свою судьбу в отблесках свечей. Наконец он заговорил, и голос его звучал серьезно, как никогда:
– В одной вселенной Соединенные Штаты перенесли социальное потрясение сродни Великой французской революции, только хуже. Теперь там правит современная разновидность якобинцев, порожденных не народными массами, но политической элитой. Представители привилегированного класса, молодые мужчины и женщины, исчадия культа смерти, оболваненные в самых дорогостоящих университетах и привыкшие к чрезвычайной жестокости. Как будто кто-то взял диккенсовскую «Историю двух городов» и переписал на новый лад, щедро сдобрил порнографией и насилием, а потом нашел в Голливуде самого ненормального режиссера и поручил ему все это экранизировать. Как и в романе Диккенса, улицы там залиты кровью, – кстати говоря, во Франции с тысяча семьсот восемьдесят девятого по тысяча семьсот девяносто четвертый год, в эпоху террора, улицы тоже были залиты кровью в буквальном смысле. Повсюду стоят виселицы. Приговоренных подвешивают за руки и потрошат заживо. Детям рубят головы на глазах у родителей, после чего родителей побивают камнями. Жилые кварталы сжигают дотла, объявив их обитателей вредителями и нравственными паразитами. Там творится все, о чем здесь и помыслить невозможно. То, что было в Германии в тридцатые годы прошлого века или в Китае при Мао. Абсурд и нигилизм распространяются стремительнее чумы. Безумие возведено в ранг добродетели. Историю переписывают ради будущего царства утопической справедливости, хотя ни о какой справедливости там и речи быть не может. Справедливость стала орудием мщения, зачастую направленного на воображаемых врагов, мести одного якобинца другому. В том безумном мире царит абсолютная паранойя. Я видел, как женщин насилуют прямо на улицах, а другие женщины подбадривают насильников, размахивая флажками с феминистскими лозунгами. Я видел головы младенцев, детей врагов революции, разбросанные по игровой площадке, словно зеленщик выкинул из лавки гнилые капустные кочаны.
