– Куда это мы? – спросил Джеффи, не отставая.
– Наверх. Когда вернемся в ваш мир, нам меньше всего нужно очутиться на кухне, нос к носу с Фолкерком и стаей его обезьян.
К Джеффи начал возвращаться слух. Звук сирены сделался громче.
– А что, если в доме до сих пор полно газа?
– Прыгнем назад, переведем дух, через пару минут попробуем снова. Но газа там не будет. Фолкерк сделал ставку на молниеносную атаку.
Эд, похоже, не сомневался, что желтый туман был седативным, а не отравляющим веществом. Джеффи тоже хотелось в это верить. В конце концов, он сделал вдох и остался жив. Может, потому, что вдох был только один?
При мысли о том, что Эмити и Мишель умерли в той кухне, желудок у него скрутило, по пищеводу прокатилась новая волна тошноты, и еще Джеффи чуть не затрясло от ярости. Он расправил плечи и стиснул зубы. Казалось, пистолет прирос к правой руке и сделался неотъемлемой частью тела, орудием праведного мщения, готовым обрушить страшную кару на всех, кто ее заслужил.
Оказавшись в прихожей, Джеффи глянул на застекленную входную дверь и увидел, что на крыльцо поднимаются двое полицейских. Очевидно, у Дюка, бывшего копа, были связи в полиции, гарантирующие быструю реакцию на тревожный сигнал.
Полицейские, в свою очередь, заметили Эда и Джеффи.
– Наверх! – прошипел ученый. – Быстро!
86
Фолкерк в сопровождении двоих подчиненных вошел в гараж, где его дожидался Лукас Блэкридж, а оттуда проследовал в дом: штурмовик уже одолел замок на двери с помощью пистолета-отмычки.
Ожидалось, что действие газа продлится не меньше часа, но Фолкерк приказал Лукасу с парнями идти первыми, и те вошли в дом с пистолетами в руках.
Больше всего на свете Фолкерк любил смотреть на поверженных врагов – или просто неприятных людей, – сломленных, окровавленных и мертвых, а если в последние мгновения жизни кто-то перестал себя контролировать и принял смерть в луже собственной мочи, так лучше и представить нельзя. Наш мир – по сути дела, все миры – не для сопляков. Это тренировочный лагерь, где любой взрослый человек думает только о себе, где единственная истина заключается в том, что все вокруг хотят тебя обмануть, где всего лишь две добродетели – умение завидовать и неспособность сопереживать другим – и одна-единственная цель – получить власть над остальными, а высшее проявление этой власти – способность причинить смерть другому. В глубине души всякий понимает, что человеческое существование – весьма мрачная штука, но лишь немногие способны признать, что жизнь – это война против всех и в ней сгодится любое оружие, от клеветы и лжи до бомб, ножей и пистолетов. Фолкерк же вызубрил эту истину как таблицу умножения.
Спящие выглядели до омерзения аккуратно: ни крови, ни мочи. Фолкерк, однако, получил некоторое удовольствие от вида Мишель Колтрейн: та обмякла на стуле за кухонным столом, а напротив нее, тоже без сознания, сидел здоровенный амбал – должно быть, Чарльз Пеллафино.
После этого Фолкерк увидел, что на кухне нет ни Харкенбаха, ни Колтрейна, ни его пигалицы, и все удовольствие как ветром сдуло. Сидя в фургоне, он слушал, как лопотали эти дурни, все пятеро, а потом сработал таймер и по вентиляции пошел седативный газ мгновенного действия. Из дома никто не выбежал. Попрятались по комнатам? Вряд ли. Они должны были уснуть за пару секунд. В любом случае газ заполнил все помещения, и даже если эти трое умудрились выскочить из кухни, далеко они не ушли. Однако, выглянув в коридор, Фолкерк никого не увидел. Понял, что к чему, и пришел в бешенство.
Других объяснений быть не могло. Перед атакой Харкенбах спросил, кому подлить кофе. Должно быть, стоял у кофеварки – то есть рядом с окном. За секунду до того, как сработал таймер, Харкенбах сказал: «Они здесь». Значит, заметил что-то подозрительное, а ключ был у него в руке. Когда из вентиляции повалил газ, Колтрейн с девчонкой подбежали к Харкенбаху – или же он сам к ним подбежал, – и все трое телепортировались в другой мир.
Шансы на то, что беглецов найдут в соседней комнате, были ничтожно малы, но Фолкерк все же велел Блэкриджу и остальным двоим обыскать дом. Недоразумение было столь досадным, что на время он даже перестал чувствовать, как в груди горит негасимое пламя гнева.
Оставшись наедине со спящими, Фолкерк повесил трость на ручку холодильника, подошел к столу и принялся рассматривать Мишель Колтрейн. Во время прослушки выяснилось, что она явилась сюда из другого мира, но Фолкерк не мог понять, как эта женщина связана с Харкенбахом и почему оказалась на веранде бунгало в тот момент, когда старик начал стрелять. Ничего страшного. Когда проснется, Фолкерк будет пытать ее, пока не допытается до истины.
Эротичное, однако, зрелище: тело безвольное, голова запрокинута, глаза закрыты, губы разомкнуты и готовы принять все, что любовник пожелает в них вложить. Фолкерк вспомнил, как выглядел мертвый Филип Эстерхаус: горло вырвано, глаза закатились, зрачков не видно, рот открыт так же, как у Мишель. Низвергнутый полубог. В забрызганной кровью спальне Фолкерка накрыла волна эйфории. Он осознал, что уже обрел великую власть, магическую силу, ведь он убил полубога, а тот сумел лишь ранить его в ответ, причем рана оказалась незначительной и не причиняла никакой боли.
На кухне у Эстерхауса его заинтересовал пустой стакан. Теперь же Фолкерк сосредоточил внимание на пухлых губах Мишель. Ясно, что перед ним очередной знак, требующий толкования: красавица разомкнула губы для того, чтобы поведать Фолкерку некую судьбоносную тайну, и эта тайна изменит ход истории. Наклонившись, он коснулся своими губами губ Мишель. Провел по ним языком. На вкус губы были как корица. Наверное, из-за булочки с корицей, съеденной за завтраком.
Божественный викодин донельзя обострил его восприятие, и Фолкерк понял: что бы ни собиралась нашептать ему ведьма, ее тайны не сделают его сильнее. Совсем наоборот, они ослабят Фолкерка, заставят его отвернуться от собственной цели, пренебречь своей судьбой, отказаться от абсолютной власти. На стуле, конечно же, развалилась сама Ева, вечная искусительница, такая же, как и все остальные бабы. Любое ее слово – бесстыдная ложь. Все на свете обманывают друг друга, мужчины, женщины, дети, но – Фолкерк знал это по собственному опыту – убедительнее всего лгут женщины, особенно красивые. Нельзя, чтобы эта Мишель своими фальшивыми посулами сбила его с пути истинного. Незачем давать ей такой шанс.
Фолкерк отпрянул от нее, выпрямился, достал пистолет – тот самый, из которого застрелил полубога, – и приставил дуло к ее груди. Спящая Мишель не ведала, что сейчас будет. Фолкерк, не торопясь, поднял пистолет к ее шее, провел мушкой по изгибу подбородка. Вложил ствол ей в губы. Дождался, пока она сделает выдох. Чтобы спастись от ведьмовства, он должен нажать на спусковой крючок. Пока она не проснулась. Пока не усыпила его бдительность своими льстивыми речами. Пора выбить всю ложь из этой очаровательной головки.
Он не выстрелил, и тому была лишь одна причина. Не милосердие, нет, Фолкерк не верил в милосердие, он знал, что милосердие – пустой звук. И не желание. Да, приятно было бы стать стволом пистолета у нее во рту, но теперь, осознав магическую природу всего сущего, Фолкерк понимал: когда он получит свое удовольствие, эта женщина овладеет его естеством и украдет его душу. Он не стал вышибать ей мозги только потому, что не хотел, чтобы она умерла во сне, ведь тогда он не увидит ужаса у нее в глазах, а когда Мишель очнется и поймет, что ее сейчас убьют, глаза ее непременно наполнятся ужасом. Сейчас нужно сунуть кляп ей в рот, закрепить его обрывком липкой ленты, чтобы из этих уст не вырвалось ни единого слова лжи, а потом ждать, пока она не проснется. И только после того, как она посмотрит ему в глаза и поймет, что не способна изрыгнуть свои заклятия, ее сила перейдет к Фолкерку и он станет вдвое сильнее.
