Дэйзи нас здорово разозлил. Это он втянул нас в такое дерьмо. Если бы мы пошли по нормальному маршруту до Полигона, мы бы никогда не ввязались в полет по приборам. Банджо не показал бы нехватку навыков, и мне не пришлось бы вести его сквозь облака.
Мы заметили Дэйзи, пока шли мимо стоянки. Он уплетал бутерброд из столовой. Банджо приблизился к нему вплотную.
– Кусок говна! – заорал он.
Дэйзи отпрыгнул.
– Ты едва не угробил нас! – уорент-офицер накинулся на капитана. Тот отошел подальше.
– Слушай, Банджо, вам всего лишь нужно было снизиться над долиной, как я.
– Шикарно, Дэйзи. Никто не снижается над горами вслепую. Кусок говна!
– Я все это время понимал, где долина, – возразил Дэйзи.
– Кому ты чешешь?
Я прошел мимо них в палатку. Фэррис хотел знать, что вызвало такую шумиху.
– Дэйзи решил полететь по радиолокатору из зоны «Пес» и привел нас в гряду облаков.
– Так в чем проблема?
– Наводчик потерял нас в облаках, и Дэйзи приказал снижаться.
– Ну и?
– Никто из нас не знал, где мы находимся – над долиной или над горой.
– И что вы сделали?
– Мы с Банджо набирали высоту, пока не вышли из облака на шести тысячах.
– Так и почему вы психуете?
– Потому, что если бы мы подчинились приказам Дэйзи, мы бы разбились. Меня бесит, что таким бездарным командирам все сходит с рук.
– То есть ты узнал, что даже командиры ошибаются.
– Да, вроде того. Если, конечно, Дэйзи можно назвать командиром. Я больше склоняюсь к тому, что он дебил, который случайно стал капитаном.
Фэррис кивнул и понимающе улыбнулся.
– Ладно, мне надо закончить свое письмо. Увидимся утром.
Засыпая, я пытался понять, почему мне так обидно. Я постоянно дергался и просыпался безо всякой причины. Мне показалось, что я дергался всю ночь.
Я постоянно слышал звуки рикошетов и каждый раз пригибался. Фэррис увидел это и улыбнулся. Он не пригибался.
– Что это за херня?
– Да ничего особенного. Не волнуйся.
«Ничего» не рикошетит. Да я и не волновался. Я был раздражен. Мы торчали на очередной стоянке в каком-то диком саду. Двадцать скучающих экипажей развалились внутри вертолетов, слонялись вокруг них или сидели рядом на корточках, мозги вытекали вместе с потом. Когда по небу засвистели пули, народ задрал головы. К нашему лагерю примыкала какая-то деревня. Нам было не разглядеть лачуги с места стоянки из-за деревьев высотой аж в сотню футов. В темно-зеленое буйство растительности вела тропинка. Я решил прогуляться. Через несколько шагов я оказался в другом мире. Под темным и прохладным прикрытием купола деревьев истоптанная чистая тропинка привела меня к некому подобию внутреннего дворика и затем оборвалась.
В сотне футов надо мной пробивался сквозь листву небольшой луч света. Я огляделся в поисках людей, толпы типа «тыжсолдат» – никого. Я шагнул на дорожку, которая соединяла лачуги между собой, и заглянул в дверь первой лачуги. Дома никого не оказалось. Я осторожно наклонился внутрь – внутренний голос предупреждал о минах-растяжках – и заметил очаг в задней части дома. Вокруг никого не было.
Я прошел к следующей двери, заглянул внутрь и возле у двери заметил лицо. Там пряталась женщина. Она улыбалась, но наморщенный лоб выдавал беспокойство. Из-за ее черных пижамных штанов выглядывал мальчуган.
Она слегка поклонилась, что-то мне сказала и позвала кого-то еще. Я занервничал и вышел на улицу, думая о том, какого хера я поперся сюда один. Женщина с ребенком вышли за мной, улыбаясь и нервно кланяясь. За спиной я услышал еще один голос. Резко обернувшись, я увидел древнюю старуху в черных одеждах, ковылявшую к нам через дворик.
Она улыбнулась, обнажив черные зубы. Я забыл все вьетнамские слова, кроме числительных. В голову лез только один вопрос: «Вы за Вьетконг?»
Внезапно они втроем замахали руками, словно бы прогоняя меня. «Вьетконг». Я хотел поинтересоваться, где их мужчины, но не знал слов. Наконец, я включил типичного американца и сфотографировал их.
Я начал ощущать себя неловко в компании этих людей, испуганно сбившихся в кучку в своем доме. Я объяснил им, что просто гуляю и пришел к ним по тропинке. Затем я махнул рукой на прощание.
Тропинка завела меня в еще один точно такой же дворик. Здесь тоже никого не было. Некоторые костры для готовки еще тлели, но все явно свидетельствовало о поспешном отступлении. Оказавшись в полном одиночестве в одной из лачуг, я потрогал плетеные стены и плюхнулся в гамак-сетку. Наверху торчали качественно сделанные бамбуковые стропила и балки. Пол был чистым, даром что земляной. Неплохое жилье, вообще-то. Гораздо лучше, чем палатка, в которой я спал. До среднестатистического американского дома было еще далеко, но я сомневался, что здешние жители выплачивали такую же ипотеку.
Я прошелся вглубь деревни, миновав подозрительную кучу рисовых стеблей, под которыми мог скрываться вход в подземные бункеры и туннели. Я вполне мог подойти и проверить, а еще я мог вытащить свой пистолет и пальнуть себе в голову. Между этими действиями не было никакой разницы.
Последняя лачуга, которую я осмотрел, служила пристанищем плотника. Я наткнулся на ящик с инструментами. Внутри ящика размером с небольшой чемодан были аккуратно разложены по отделениям всевозможные инструменты. Латунь тускло мерцала, сталь ярко горела. Рифленые ручки из твердой древесины прочно удерживали ножи для рубанка. Десятки инструментов для резьбы по дереву лежали в отдельных коробках. Широкий ассортимент инструментов и их качество говорили о том, что эти люди или этот человек были далеко не дикарями.
Мне всегда казалось, что гуки, или желтозадые, узкоглазые, умеют лишь жрать рис, гадить и вести бесконечные войны. Эти инструменты и водяное колесо убедили меня, что здесь можно было вести насыщенную жизнь, однако нам на глаза попадались лишь недоразвитые дикари, сражающиеся с полчищами коммунистов с севера. Почему все мужчины этой прекрасной деревни испарились именно в тот момент, когда рядом остановились американцы? Разве люди, пострадавшие от коммунистов, не хотят поздороваться с солдатами, прибывшими их спасти? Или я чего-то не понимаю? Может, выгоду от нашего присутствия получали только политики из Сайгона, богатеющие за счет американцев? Но только деревня была далеко от Сайгона, да и люди здесь небогаты; здесь жили обычные люди.
Плотник соорудил скамейку, подогнав все части настолько идеально, что все держалось без гвоздя. Она была так искусно собрана, что гвозди просто не требовались. Я воспринял эту скамейку как символ, раскрывающий истинный характер вьетнамского народа, поэтому украл ее. Взвалил ее на плечо и пронес обратно по тропинке мимо кучи рисовых стеблей, вдоль двориков, мимо все еще улыбающихся женщин, прямо на солнцепек нашего песочного сада. Я подошел к вертолету, поставил скамейку под тень лопастей, уселся на нее и сообщил:
