Она смотрела на меня зло, как в ожидании приговора, который непременно должен быть едва ли не смертным. Потому что именно такой она и вынесла себе сама. Причем давно. И жила с этим. Один на один, все в себе. Откуда знаю, что никому и никогда? Знаю, и все.
— Сюда иди, — протянул я ей руку.
Ожидаемо дернулась, вжавшись спиной в стенку вагончика. Поздно сдавать назад, Лись. Я тебе вернуться в твое одиночество больше не дам. Моя ты уже, смирись. И теперь хоть в говне, хоть в шоколаде, но вдвоем мы.
— Не противно тебе теперь, а, Каверин?
Я отвечать не стал, взял за запястье и потянул к себе. Мягко, но настойчиво, преодолев недолгую волну ее сопротивления. Когда сдалась, опрокинулся на койку, укладывая ее на себя.
— Сколько тебе было лет, когда это случилось в первый раз?
Она засопела, очевидно испытав очередной приступ проявить свою кусачесть. Но я стал успокаивающе разминать напрягшиеся мышцы на ее шее, и она сдалась, выдохнув мне в грудь:
— Шесть.
ДОРОГИЕ МОИ! СЕГОДНЯ СТАРТОВАЛА МОЯ НОВИНКА В ЖАНРЕ ГОРОДСКОГО ФЭНТЕЗИ " ВЕДЬМА. ПРОБУЖДЕНИЕ". Очень жду вас и там и надеюсь на поддержку)))
Глава 21. 2
— Шесть, — повторил, запихивая этот невпихуемый в своей чудовищности факт в башку и стараясь не выдать себя ничем. — В шесть лет твоя мать научила тебя говорить все эти вещи о мужике, что… Как, бл*дь, так, мелкая?
Она опять напряглась и рыпнулась, но я спеленал ее руками, успокаивая. Дурак, бля. Эти вопросы ей разве задавать надо? Нет! Этой ублюд*не *банутой, что родного ребенка…Так задавать, чтобы кровью харкала… В шесть лет! Как таких земля носит? Почему, бл*дь?!
— На самом деле тот первый раз я помню плохо. Особо в сознании не зацепилось. — Лиска завозилась на мне устраиваясь поудобнее. — Я же еще не понимала ни хрена. Мама научила всему, я повторила. Новая игра, и все такое. Нарисовала мне она схемку даже, а я ее тетке в ментовке и воспроизвела. И черным карандашом зачеркала до дыр прямо, как и велели. Мама рада, а я ее любила и хотела радовать. А то, что дядя Коля пропал, мне по барабану было, я к нему и привыкнуть не успела. Но вот уезжать было жалко. У меня там кошка осталась. Трехцветная, глаза желтые-желтые. Сова ее звали. А мать забрать не позволила. Вот где трагедия была.
П*здец, а я-то вечно на свое детство жаловался. Обидки у*бищные в себе носил. Как тебе такое, Антох? Внимания тебя, бля, родительского не хватало? Носился с идеей, что пох им на меня всю жизнь было, потому и общались чисто бабками. Недолюбленный тоже мне. Бунтарь *банутый, жалко привлекавший к себе внимание дебильными выходками.
— А как все закончилось?
— Я это сама для себя закончила, Каверин. Сбежала в тринадцать, как раз перед очередным “разоблачением”.
Сама. Сама, в тринадцать лет. Никто не помог. Не спас.
— И куда пошла?
— Да куда пошлось, — фыркнула Лиска мне в ключицу. — Гуляла себе до осени. На поездах каталась зайцем, городов не запоминала, мир смотрела.
— Каталась? Что ты ела, где жила?
— Ну, по-разному. На еду воровала или клянчила — жалостливых лохов на свете хватает. А ночевать в городе только дурак не найдет где, тем более по теплоте еще. Чердаки, подвалы, сараи, плохо запертые, на окраинах. — Вот оно откуда ей известно, чем пахнет подвал жилого дома, а чем заброшка. — За городом дач полно, там и по холодам нормально можно гнездиться. Главное быть начеку, иметь оружие какое для обороны и пути экстренного отхода обязательно. Ну а как совсем замерзала — сдавалась ментам, а потом в детдом. Я, кстати, и тебя на бабки чуток подрезать планировала.
— Без тебя справились, — усмехнулся, вспомнив, что бумажник, сотовый и даже презервативы из моих карманов достались похитителям. — И что, тебя не искали?
— А хрен знает. Я, когда сбегала, матери и дядьке Феликсу, этому ее подельнику главному, послание угрожающее накатала. Мол, не вздумайте в розыск объявлять, потому как, если поймают, сразу их и вломлю ментам.
— А когда нас прихватили, ты решила, что это за тобой все же?
— Ага. Дядька Феликс — та еще мерзотень был. Я же и до побега бунтовать пробовала. И сбежать обещала. Так он мне каждый раз знатных таких люлей прописывал. Мастер он в этом был, на зоне раньше трудился. Знаешь, когда уже уссышься от боли, а без следов. И грозил всегда, что найдет и прибьет, если рыпнусь все же. Типа у него везде по всей стране связи и свои люди — не спрячусь. Типа поймает и, что жива, пожалею. А еще он, когда напивался, вечно разговор заводил, что пора меня распечатать, чтобы типа достоверности уже больше было. Ай, больно же, Каверин!
Ее укус в подбородок привел меня в чувство, и я осознал, что сжал кулак, заграбастав ее волосы и натянув их нещадно. Ослабил хватку и подтянул ее по себе повыше, добираясь до ее рта. Мне ее вкус смерть сейчас как необходим. Чтобы перебить, вышибить из башки все то говнище людское, о котором узнал только что. Пока отпускаю это. Потому что мой пустой гнев не то, что нужно сейчас Лиске. В ней самой его выше крыши, давнего, застарелого, в нервы и кости вросшего, и не мне его добавлять и подкармливать. Мне его, наоборот, тихой сапой вытягивать из нее надо, что тот подорожник к ране приложенный. А вот потом, когда она знать-видеть не будет, я его на волю-то и выпущу. И не просто так. Пойду вон Камневу в ножки поклонюсь, спина за свое не переломится и этому громиле-ворюге поклониться. Ладно, не ворюга, тоже свое взял, отпускаю это. Но он со своим “Орионом” все дерьмо на отца Рокси смог накопать. Вот и попрошу, чтобы и гниду Феликса этого нашел мне, и суку-мамашу Лискину. Ребенок! Она была ребенком, которого вовлекли в самое паскудное человеческое дерьмо, использовали, искалечили морально, вбили в голову всяких ублюдских понятий, заразили чувством вины, что она и носит в себе. Волокла этот груз одна, бедолажка моя. Чужой, сука, груз. Потому, как по мне, ее вины во всем нет ни капли. Она. Была. Ребенком! Мрази!
— Антон… — всхлипнула Лиска, когда оторвался на мгновение от ее рта, давая глотнуть воздуха обоим. Один глоток и достаточно. Не думай больше, не вспоминай, не говори пока! Ничего нет больше, рыжая моя живая свеча в темноте. Я есть. Есть у тебя. Принимай и понимай сейчас только это. И забывай-забывай-забывай, как это — быть одной. Это так легко, оказывается, Лись. Посмотри на меня. Это раз — и все. Все по-другому.
Сдавшись моему напору, она застонала, отвечая на поцелуй мой варварский с тем самым отчаянным жаром и неловкой жадностью, что так вынесли мне мозги с первого же раза. Когда рвется, облизывает, зубами цепляет, вгоняя ногти в кожу моей головы. Прикусывает, как будто никак не может получить достаточно, насытиться. Как и я ею. Не стонет даже — урчит алчно, как голодная хищница. И плывет вся по мне, трется сама всем телом и одновременно к рукам моим, бесстыже лапающим, мнущим ее, липнет. Я весь аж чуть не зазвенел от бешеного прилива нужды в ней. Такое чувство, что внутри ни костей, ни мышц, ни мозгов и остальной требухи, а только чистая взрывная похоть под тонкой, как стекло, оболочкой из пылающей кожи. И вот-вот меня разорвет, в пыль разъ*башит, да еще и ее с собой прихвачу. Тормознуть надо. Надо-надо… чем, бля?!
