— Мог бы и поговорить со мной. Нам не так часто удаётся посидеть вдвоём.
— О чём? Я не мастер водить беседы. И денёк выдался паршивый.
— Понимаю. Но мы вообще никогда не разговариваем.
— Можно мне ещё овощей? Вот эти маленькие бобы очень вкусные.
— Я тут думала. Мне тяжело оттого, что приходится использовать ограниченный словарный запас. Хочу я этого или нет. Как думаешь, сколько слов в среднем использует человек? Тысячу? Две? Уильям пока столько не знает, Мэри и подавно. А люди вокруг меня… в магазинах, например…
— И дома, моя бедная старая матушка…
— И твоя бедная старая матушка, — подхватила она. — И бо́льшая часть людей в этом приходе… они не поняли бы многих слов, которые для меня действительно важны, если б я вот так, ни с того ни с сего их выпалила. И слова эти, невостребованные, становятся призраками у меня в голове. Преследуют меня, не дают покоя.
— Я б, может, тоже их не понял, — сказал Дэниел неприятным, чуть ворчливым тоном. — У меня у самого запас словесный поредел со времён богословского колледжа. А также со времён моего сватовства.
— Вот и я об этом. Давай положу ещё бобов, — ответила Стефани (пусть от еды у него улучшится настроение). — Мы учимся размышлять, а слова, которыми размышляем, в повседневной речи использовать не можем…
— Какие такие слова, например?
— Ох, — вырвалось у неё головокружительно, отчаянно. — Дискурсивный. И вообще дискурс как разумное рассуждение, которого, как сказал Гамлет, лишены животные и которое есть у людей
[232]. Софистический. Идеальный — в платоновском смысле. Катализатор. Анаколуф. Двоедушный. Реализм. Самое обидное, что есть среди них коварные слова, которые входят и в мой круг повседневных слов, но при этом теряют половину своих сложных значений. Скажем, «реальный» и «идеальный». Понимаешь, Дэниел?
— Понимаю, — ответил он. Отодвинул от себя тарелку. — Зря я тебя заставил за меня выйти замуж. Видит Бог, я думал, наша с тобой жизнь и будет главной реальностью.
— Конечно, так оно и есть! — поспешно подтвердила Стефани.
— Ага. А как же твой огромный неизрасходованный запас слов? Это ведь тоже реальность, как ни верти.
— Дэниел… это не беда. Я могу учить словам Уильяма и Мэри…
Стефани испугалась, ей уже хотелось пойти на попятный. Она ведь хотела сказать что-нибудь ласковое, вынуть из души кусочек — ему. Но что у него на уме сейчас? Что для него самое важное? Он очень хороший человек, человек дела! Она его любит. Конечно же.
— Не знаю, почему у нас так вышло. Я не думал, что всё получится именно вот таким образом… — Он обвёл рукой уютную, но тесную гостиную: в корзине для белья свалены вещи и игрушки Уильяма, вместе со злополучным красным паровозом; на бельевой верёвке у камина сохнут подгузники Мэри. Дэниел усмехнулся. — Не могу подобрать хорошее слово. Всё как-то… приугасло, что ли.
— Приугаснуть — отличное слово.
— Не надо со мной миндальничать, Стеф. Оставь этот поощрительный тон. Мне он неприятен.
— Дэниел, я же тебя люблю!
— Не иначе. Хоть и сделала, наверно, большую глупость, что за меня пошла.
— Сердцу не прикажешь.
— Прямо никак-никак? А может, стоило бы… Я и не догадывался, что это так важно, слова да разговоры. Я в последнее время что-то терпеть не могу языком молотить. У Гидеона вон язык хорошо подвешен, он все эти дела говорильные легко проворачивает, обсуждения всякие проводит… Но это не моё… не о таком пути думал…
— Ты знал, какой путь выбирал, ещё до того, как женился на мне… Так что ты тоже кое-чем пожертвовал. Не менее существенным, чем мой словарный запас.
— Ага… — Он уставился в стол.
Ей подумалось, что самым надёжным, для её одинокого «я», сейчас было бы продолжать говорить, чтобы извлечь слова из него, чтобы он рассказал о своих невзгодах. Но что как не удастся? Она ведь и сама уже слишком отвыкла от слов, чтоб решиться словом вызвать слово. Поэтому она прибегла к другому надёжному средству: присела на пол возле его кресла, уронила светлую голову к нему на колени и сказала:
— Я правда тебя люблю. Мы сейчас одни.
Он погладил её по волосам, протянул к ней слепые руки, и сами они не заметили, как, в обнимку, медленно потянулись вверх по лестнице и ввалились в необъятность своей маленькой спальни. В постели они были счастливы, они знали друг друга, и любовь их была с ними. А слова, ненужные, неприкаянные, отлетели прочь. Перипетия. Танталовы муки. Морфология. Как беспределен человек в своих способностях. Как подобен некоему богу в постижении
[233]. Люди умирали, и черви их ели, но было всё это не от любви
[234] и не от сужения словарного запаса. Рука Дэниела, тяжело её обольнувшая, совсем не мешала спать, не тяготила.
28
Соломенный стул
Уилки протянул Фредерике свежий номер газеты «Манчестер гардиан». Они сидели и пили кофе в «Домике монаха», где кофеварка эспрессо была поновее, чем в «Александре». Здешний кофе имел более свежий, ядрёный вкус, его явно не разбодяживали, не цедили сквозь старую гущу. Пеночка тоже была что надо; да и корицу с шоколадной стружкой можно было попросить добавить.
«НОВАЯ ПЬЕСА В СТИХАХ АЛЕКСАНДРА УЭДДЕРБЕРНА. Драматург Александр Уэддерберн и режиссёр-постановщик Бенджамин Лодж, подарившие нам в год коронации „Астрею“, в этом сезоне решили порадовать нас новым спектаклем, в ином роде. Премьера драмы „Соломенный стул“ состоится в театре „Дельфин“. Это насыщенная, пронизанная клаустрофобией пьеса о бурных трагических событиях последних лет жизни Винсента Ван Гога. Главную роль — весьма трудную, учитывая лирический надрыв и дикие перепады настроения героя, — играет Пол Гринуэй, запомнившийся нам проникновенным исполнением роли Д. Г. Лоуренса в телепостановке „Смотри! Мы справились!“
[235] подающего надежды „сердитого молодого“ режиссёра Джима Кобба. Гарольд Бомберг, наиболее знакомый нам как Лаэрт в стратфордском „Гамлете“ и решивший передохнуть от Шекспира, сыграет в новом спектакле Гогена. Майкл Уиттер, прямиком со съёмок „Хорнблауэра на Балтике“
[236], перевоплотится в Тео Ван Гога. Восходящая звезда, молодая актриса Дебби Мун появится на сцене в нескольких образах, в том числе проститутки Рашель, которой художник вручил своё отрезанное ухо. По словам драматурга, „контуры пьесы ясно означились“ перед ним, когда он отдыхал в Провансе, стоило лишь „погрузиться мыслями в страстные и опасные споры“ между Ван Гогом и Гогеном. Бенджамин Лодж отметил, что эта пьеса — великолепное поле для многопланового актёра, и Гринуэй с его уровнем игры блестяще справится с ролью».
