Найджел повлёк её дальше, вниз, к реке. Шагая между складами, указал ей на шкуры и кожи, которых целые груды, сошпиленные кипы виднелись в чёрных от въевшейся грязи окнах. Потом неожиданно проговорил: «Ну-ка, стой-ка, послушай носом!» И они остановились плечом к плечу и повели, потянули носами, и вдруг — поверх рыбного, илистого запаха реки, поверх пыли и бензина, ещё нёсшихся сзади, — невесть откуда примчался на ветерке аромат пряностей или, может быть, даже скорее старинного корабельного дерева, пропитанного этими пряностями. Аромат, тонкий, сложный — корица, кассия, мускатный орех, гвоздика, — налетал отчётливыми мягкими волнами. Эти душистые волны навсегда связались в памяти Фредерики с тёмным, мягким одеянием спутника, облекающим его плотное тело, с мехами и пряностями, вестью о таинственных дальних странах…
— Мне нравится думать о кораблях да о лодках, — сказал Найджел. — По морю сюда везут товар со всего света. Обожаю наблюдать, как работают серьёзные негоцианты, которые занимаются чаем, кофе, перцем, какао-бобами. Ты когда-нибудь пробовала чистое какао, Фредерика? Я имею в виду, кусала эти бобы? Вкус у них мягко-горький, чёрный, богатый и одновременно чистый, лёгкий…
Они дошли до места, откуда узенький переулок спускался прямо к реке, обрываясь чёрной стенкой, а под стенкой — пристань с пришвартованной баржей, накрытой брезентом. Найджел сел на стенку, свесил ноги, Фредерика пристроилась рядом. Посмотри на них кто-нибудь со стороны, подумал бы: до чего неподходящая пара, он — какой-то неподвижный, несуразный тюлень, с тёмной головою и телом, она — грациозная барышня, то и дело хватается за светлую шляпку, придерживает взметаемый ветром подол. Через несколько лет Энтони Армстронг-Джонс сфотографирует здесь же, рядом, на такой же затопляемой пристани, на ажурном, лишь наполовину выступающем над слоистой водой кресле, прекрасную, погружённую по щиколотки женщину, которая свою шляпку отпустила плавать корабликом
[246]. Фредерика смотрела, как вода плещет в илистую стену, лижет железные столбики с их причальными кольцами, бьётся барже в борта, как в речном серединном течении отчего-то закипают мутные вихорьки.
— Скоро прилив, — сказал Найджел Ривер, — видишь, морская вода пробирается… Место это особенное. Здесь при римлянах был брод. Вообще, Темза бойкая, торговая река. Ещё в античные времена, потом в раннее Средневековье приходили сюда купцы. Что-то привозили на продажу, что-то увозили с собой. Люблю эту реку…
Никогда в жизни Фредерику не овевало разом столько несхожих, отовсюду налетающих запахов: заморские специи сейчас спорили с овощной робкой гнилью, чистейшая речная грязь толковала с куда менее чистым речным илом, дальний, тихо-едкий запах мездры был почти готов съесться солью подступающего прилива, — но всего, пожалуй, яснее был тонкий Найджелов запах, который ниоткуда не прилетел, просто был совсем рядом и слагался из солнцем нагретой добротной ткани, еле внятного оттенка лосьона «Олд спайс», ненастырной нотки пота и — человечьей тёплой кожи, не своей, но и не чужой. Она уже успела позабыть его запах, но вдруг поняла: он хочет, чтоб она всегда помнила, что, мол, есть такой Найджел.
— Я сюда прихожу один, — сказал он, — когда хочу умом пораскинуть.
— А теперь пришёл со мной, — сказала Фредерика.
— Да, теперь с тобой. С тобой хорошо.
Он поцеловал её, она схватилась за шляпку. Он прижал коленом в чёрной штанине хлопающий по ветру поплин и стиснул её в объятиях. Он поправил воротник её платья, поправил ей шляпку и повёл обратно, сквозь тот же пряный ветерок, мимо пыльных кип мехов, стал ловить такси. Она вдруг подумала: он — флибустьер! И от этого слова в ней что-то романтически встрепенулось.
У Найджела была в Кенсингтоне
[247] комнатка в двухэтажной квартире, где жили ещё несколько молодых биржевых маклеров и юристов; снаружи здание выглядело как изящный и дорогой семейный особняк, с огромными окнами и выкрашенными в белый цвет стенами. У подъезда Найджел с Фредерикой встретили двух молодых людей: аккуратно причёсанные, одетые с иголочки, те спускались с крыльца по длинной лестнице, ступая в ногу, стуча каблуком начищенных до блеска туфель. Увидев Найджела, они вежливо поздоровались с ним и многозначительно улыбнулись. Фредерику будто и не заметили.
— Досадно, — сказал Найджел. — Обычно в это время здесь никого не бывает. Дай-ка я на кухне поразведаю. Может, бутерброд тебе какой-нибудь соберу. Погоди здесь минутку. — Он исчез за дверью и вернулся. — Всё спокойно, можешь идти.
Фредерика прошла за ним в кухню, одолеваемая смутным чувством обиды: почему Найджелу нужно скрывать её от соседей? Кухня её удивила, большая, отлично обставленная — и чудовищно грязная. Раковина завалена пригоревшими сковородками, на виниловом полу — пятна, не то от пролитого супа, не то от кофе. Над холодильником висел календарь с изображением блондинки, сидящей на чём-то вроде козлиной шкуры и одетой в прозрачную чёрную рубашку, которая, конечно же, не умела скрыть блестящие смутные бугорки грудей и ложбинку бюста, изгибы бёдер и выбритый лонный холм. На дверцах холодильника и шкафов приклеены были скотчем или приколоты кнопками записки. «Просьба засранцу, который истратил весь сахар Энди, ЖИВО КУПИТЬ НОВЫЙ». «НЕ ВЫСКРЕБАЙТЕ всё из маслёнки, если нет новой пачки». «Тодди должен Вику полбанки НЕСКАФЕ и немного молока». «Кто уволок моё песочное печенье?» Фредерика твёрдо рассудила, что не станет предлагать помощь с кухонными делами, и наблюдала, как Найджел — таким неуклюжим она его ещё не видела! — нарезает толстыми ломтями хлеб, кусочками — крошкий белый сыр.
— У кого-то, может, яблоко найдётся. Хочешь яблоко?
— Если ты уверен, что можно…
— В последний раз, когда я сюда приезжал, обнаружил, что кто-то опустошил мою бутылку коньяка на три четверти. Так что я имею право на парочку яблок. Пойдём наверх.
В его комнате на всём лежал слой пыли; обстановка была типичной для наёмного жилища: раскладной стол-тумба, хлипкий крашеный платяной шкаф, торшер с абажуром из веленевой бумаги. Постель не была заправлена, простыни сбиты, одеяло взметено причудливой горой. На каждом выступе — открытых дверцах шкафа, на спинке единственного кресла — развешена мужская одежда. Вдоль плинтусов выстроились ряды ботинок и штиблет; на спинке кровати красовалось множество полотенец. Найджел поднял одну из откидных столешниц, приставил два стареньких стула, и они сели рядом, принялись жевать бутерброды, запивая из стаканчиков красным вином, которое Найджел извлёк откуда-то из глубин шкафа. Их колени соприкоснулись. Фредерика знала, что́ неминуемо будет дальше, и довольно сильно (для себя) волновалась. Волновалась по двум причинам. Во-первых, она совсем не понимала, что́, по мнению Найджела, между ними происходит или вот-вот произойдёт. Весёлая интрижка? Любовь на одну ночь? Прелюдия к предложению стать хозяйкой обнесённых рвом владений? Двое других обитателей квартиры словно её не заметили, и это наводило на мысль, что Найджел (как, возможно, и все они!) имеет обыкновение появляться здесь с неизвестными дамами. Во-вторых, она побаивалась его телесно. Всё это, подумала она с неопределённой тревогой, может оказаться «чересчур». Найджел спросил, не хочет ли она освежиться, посетить ванную. Посоветовал захватить с собой одно из комнатных полотенец: «Никогда там не оставляю, а то непременно стащат и будут ими туфли чистить или лужи на полу подтирать». Ванная, как и кухня, была превосходной во всех отношениях, но сплошь покрыта вековой грязью и пятнами. Край раковины обрамляло кольцо старой мыльной пены в волосках от бритья. Сама ванна была полна какими-то тряпками, в которых Фредерика, с минуту пристально вглядываясь с сиденья унитаза, распознала клубок спутанных голубых и белых рубашек в мутной воде. Кто-то усердно тёр воротник одной из них и сдался на полпути: на краю ванны лежала намыленная, засохшая щётка для ногтей, сама рубашка так и осталась перекинутой через ванную полочку. Фредерика вдруг поняла, отчего запах в этой квартире показался ей знакомым. Пахло как в раздевалках школы Блесфорд-Райд — мужским потом, мужской мочой, старой мыльной пеной.
