— Нет, — ответила Стефани, но тут же подумала: кое-что видела, сказать язык не повернётся.
— Не знаю, как объяснить. Мне поступили… жалобы. От женщины по имени миссис Бейнбридж.
— Матери Тома Бейнбриджа.
— И Милли Бейнбридж. Милли время от времени ходит. На встречи юных христиан. Миссис Бейнбридж утверждает, что Гидеон… к Милли прикасался.
— Миссис Бейнбридж — женщина очень неприятная, — быстро и не кривя душой сказала Стефани.
— Ну это ведь дела не меняет? — спросила Клеменс.
Стефани хорошо запомнила некий вечер. Она пошла в общественное приходское здание что-то забрать… Дэниел там забыл не то книгу, не то ноты… и нечаянно заглянула в кабинет, выгороженный в одном из углов зала. Свет не горел нигде, ни в основном помещении, ни в кабинете, но кто-то там, подумала она, не выключил газовый обогреватель — проступок довольно серьёзный, удар по карману церкви. Приотворив дверь, она увидела, как печёт раскалённый купол обогревателя, как призрачно колеблются сине-зелёные, красные, белые язычки, а потом заметила, в кресле перед столом, куда еле доставал газовый свет, двоих: Гидеон Фаррар, в расстёгнутой до пояса рубашке, и девушка, её рубашка тоже расстёгнута и спущена, оголяя плечи. Но была это не Милли Бейнбридж, воинственная шестиклассница из Блесфордской школы с волосами цвета гнедой лошадки. А одна из подруг Маркуса — та, что с бледной косой, молчаливая, тихоня, та, что учится на медсестру.
— Вы верите миссис Бейнбридж? — спросила Стефани у жены Гидеона, стараясь потянуть время.
— Думаю, да, — ответила Клеменс. — Наверное, не один раз это было, раз мать жалуется. Я смотрю, и вы не слишком удивлены. А ведь нас теперь могут в такой грязи извалять!
Она уставилась на Стефани с вызовом, будто это Стефани может или хочет их «извалять в грязи». Стефани вспомнила, что́ было в гостях у Фарраров, в день, когда Гидеон заступил на должность викария: как беседовал он с ней на кухне, как метнул взгляд за вырез её платья, как приобнимал за плечо, как сведущей рукой тянулся к талии. В тёмном приходском здании, впрочем, она поспешно прикрыла дверь причудливо освещённого газом кабинета, вернулась домой и никому ничего не сказала. С тех пор Гидеон её избегал. Клеменс, наверно, обратила на это внимание и сделала неправильные или, быть может, как раз правильные выводы.
— Я заметила, — осторожно начала Стефани, — что Гидеон любит выражать себя физически. Ему нравится танцевать, дружески прикасаться к людям, вообще устанавливать физический контакт. На этом во многом основан его успех.
— Это половое влечение и похоть.
— Половое влечение — и в хорошем, и в плохом его виде — источник человеческой энергии, — сказала Стефани, продолжая выдавливать из себя банальности. — Клеменс… вы думаете, Милли Бейнбридж… или кому-нибудь ещё… причиняется серьёзный вред?
Красивое личико Клеменс окаменело.
— Ну, этим глупым девицам… что им сделается. Они, поди, сами напрашиваются. Куда больший вред он причинит себе, если пойдут слухи. Ну а хуже всего от этого мне, понимаете, мне! Он мне омерзителен!..
Клеменс уронила голову на ворох воздушной ткани — сухие, безудержные рыдания душили и сотрясали её. Потом с губ начали срываться слова, о которых — Стефани была уверена — Клеменс непременно пожалеет, с её-то горделивостью и обожанием приличий:
— Он кобель. Я всегда это знала. После Джереми всё началось. Он сперва меня укорял, мол, никуда не годишься. Оно и правда, с тех пор как Джереми родился, от меня никакого проку. Так что поначалу я почти даже радовалась, что девчонки эти у него появились. Оставил меня в покое, перестал лезть днём и ночью, руки распускать, навязываться силком. Тебе меня не понять! Ты счастливая. Я вижу, как у вас с Дэниелом. Ты — счастливая. А у нас всё наперекосяк. Хотя не всё: карьера Гидеона складывается удачно, если он, конечно, всё не испортит…
— А дети как же…
— Да они друг друга ненавидят. Доминик и Таня объединяются вдвоём против бедного Джереми, издеваются над ним. Доминик даже… трясёт в его сторону своей… своей штукой и говорит: с Джереми что-то не так, раз у него такой заморыш. А Гидеон знай смеётся, ему весело! Я забросила одно время Джереми, потому что двух других, приёмных, жизнь потрепала, им больше требовалось заботы да внимания… А теперь он меня ненавидит… он всех ненавидит, мой бедный мальчик. Мочится в постель, в школе плохо успевает… Простите, я болтаю лишнее.
Стефани попыталась перевести разговор в практическое русло:
— Вам следует поговорить с Гидеоном. Предупредить его. Если вы, конечно, в силах. Или мне лучше попросить Дэниела?
— Нет, Дэниела он боится. Ему кажется, что Дэниел его постоянно судит. Он с Дэниелом паясничает. Лучше поговорите с ним вы, Стефани.
— Я? Да как же я могу?
— Вас он не боится. И послушает. Хорошо бы вы и с миссис Бейнбридж поговорили…
«Да, выходя за мужчину, выходишь и за его работу, — подумала Стефани грустно, уже в который раз. — Особенно если он священник. Но это, пожалуй, чересчур…»
Тут белая кошка внесла в дом воробья.
Вообще, охотница она была не самая знаменитая. Был у неё период, когда она тащила из огорода всякую ползучую живность и выкладывала на коврике у камина: то мокрых розовых червей рядком, то молочно-коричневых слизняков кучкой, а однажды добыла двух особенных, огромных чёрных слизней, с горбом на спине, в крошечных леопардовых пятнышках. Уильям всегда выносил всех пленников обратно, заботливо усаживал внизу среди стеблей настурций, а маленьких — почему-то — на листья подсолнухов. «Вот, — приговаривал он, — холосая земля и листики, да?» А кошка тем же вечером приносила новых склизких жителей сада, возможно, тех же самых…
Воробей обмяк в мягком белом кошачьем ротике, повис безвольно, но вдруг забился что есть силы.
— Ой, бедняжка, ой, не могу! — запричитала Клеменс Фаррар.
— Мама, птичка, птичка! — закричал Уильям. — Возьми у кошки!
Стефани грозно надвинулась на кошку, кошка — иззелена-бледное пятно на ковре — с чрезвычайным мастерством уклонилась и, не расставаясь с добычей, шмыгнула под любимое кресло миссис Ортон. Стефани сунула туда руку, стала хватать кошку за что придётся — за заднюю лапу, за мечущийся хвост. Кошка, не оставаясь в долгу, поцарапала ей запястье; из-под кресла раздавалось низкое ворчание и птичий писк.
— Да пусти же, — говорила Стефани, сотрясая кресло.
— Пусти! — тщетно приказывал кошке Уильям, всё ещё в шёлковой мантии.
Кошка и воробей вдруг возникли из-под дальнего угла кресла по отдельности; воробей яростно бил крыльями почти у самого пола.
— Пошла вон! — сказала Стефани, замахиваясь на кошку руками и ногами. — Уходи, уходи, убирайся!
— Плохая кошка! — крикнул Уильям, тоже подступая к кошке.
