Какое-то время спустя после описанных событий в Блесфорде и Херефордшире в квартиру Александра Уэддерберна в Лондоне, на Грейт-Ормонд-стрит, позвонили, и ему пришлось сбежать вниз по лестнице к двери парадного: кто-то упорно не отнимал палец от кнопки, оглашая подъезд звоном. Когда Александр открыл, на пороге оказался человек чёрный и грязный, бородатый и косматый, в старом дождевом плаще, в избитых, облупленных ботинках. Александр отступил на шаг — и узнал в нём Дэниела: от былой полноты мало что осталось, даже под дождевиком было видно, как обвисла на нём чёрная одежда.
— Можно я к вам зайду ненадолго? Мне бы погреться. И побриться. И позвонить кое-куда. Я подумал о вас — вы мне хорошее письмо написали, вот поэтому. Можно?
Александр впустил его, набрал ему ванну, накрыл на стол. Он бы и одежду гостю предложил, но она была бы маловата, даже сейчас. Зато подал сытный завтрак: яичница из пяти яиц с ветчиной, грибы и помидоры, ломти ржаного хлеба, — всё это, горкой сложенное на большой тарелке, Дэниел поглотил, сидя за низким столиком перед камином. Борода у него была окладистая, но спутанная; в ванной он её лишь подстриг, не стал сбривать полностью. Говорил он быстро и урывками, прожевав очередной кусок. Квартира Александра, с высокими, изящными георгианскими окнами, в которые лился потоками свет, с мебелью светлых оттенков, с соломенными и золотистыми тонами ковров и занавесок, создавала приятное, мирное настроение. Александр сам вёл своё небольшое хозяйство, но делал мало или только самое необходимое, впрочем какие-то вещи исполнял педантически. Он выращивал йогурт по примеру Элиноры и держал на письменном столе, рядом со своей маленькой репродукцией натюрморта с синим кофейником, вазу с ирисами.
— Я шёл пешком, — рассказал Дэниел. — Почти всё время. Иногда на автобусе ехал. Спал в поле. Да ещё, бывало, в хибарах придорожных, где водители дальних грузовиков ночуют. Не буду вас утомлять этими подробностями. Мне кажется, я сам толком не знал, куда иду, в мыслях было только, что надо себя доконать, измотать… как бы свести в ничто.
Да, объяснить это другому человеку трудно. Он боролся с собственной плотью, наказывал её, неделями ни с кем не разговаривал — знай шагал тяжёлой поступью, попирая асфальт, траву, песок, вереск… шёл безразлично, осознавая постепенно, что такое «бродяжничать». Он помнил, как переставлялись ноги и как монотонность шага помогала притупить живость мысли, живость ощущений, живость потери.
— Я ведь и впрямь чуть себя не ухайдакал. Столько пройти на своих двоих. И почти без пищи. В итоге добрался до лондонской церкви Святого Беннета. Ну, вы, наверное, знаете, как у них там, — они вообще всех принимают: босяков, бродяг, самоубийц, пьяниц. У меня там был один знакомый, но не о нём сейчас речь. К тому моменту, как я туда явился, я как раз достиг соответствующего состояния и вида. Зарос грязью, получил воспаление лёгких, почти говорить разучился, не то от молчания челюсть свело, не то от столбняка. Помню, на второй день после бегства из Блесфорда снял с шеи колоратку, положил в карман… странно, что вообще в ней из дома ушёл, — как будто табличку на себя нацепил, вот, мол, кто я такой исходно, а дальше буду себя сводить в ничто… В общем, добрые люди из церкви Святого Беннета положили меня в больницу. Полежал, поболел — и выздоровел. И стал помогать там в храме понемногу. У меня есть опыт, как лучше распоряжаться пожертвованиями, я им подсказываю потихоньку. Но пора мне уже снова стать самим собой.
На стенах у Александра висели большие репродукции «Сеятеля» и «Жнеца», изготовленные для него Чарльзом Конинком. Размером они были больше оригинальных холстов и, может быть, поэтому казались фантастичными и особенно яркими — жёлтый и фиолетовый цвет так и норовили выплеснуться за рамы. Александр отлично понимал, что случайный зритель, да и большинство его гостей сочтут, что картины здесь находятся с той целью, с какой их обычно и берут в дома буржуа, — оживить обстановку. Он также знал, что Ван Гог хотел создавать такие полотна, которые любой, абсолютно всякий, может повесить у себя в комнате и, глядя на них, возрадоваться духом. Взгляд Дэниела скользнул по картинам безразлично. Александр же впустил эти полотна в свою жизнь, потому что от них веяло грозными крайностями, которых он не понимал, а может, и не способен был понять. Он посмотрел на Дэниела: а ведь Дэниела он тоже не понимает. Что движет этим бородачом, что вело его к самоистреблению?..
— Какие же у вас дальше планы? — спросил Александр.
— К хозяйству, к домашним делам я вернуться не могу. Хотел одно время, но сейчас — уж не знаю. Надеюсь, мне разрешат остаться, приносить пользу при церкви Святого Беннета, пока что-нибудь другое не подвернётся. Хочу попробовать работать с теми, кто оказался у жизни за бортом. Но сначала надо подробно объясниться с епископом. В храме ведь ничего не знают про моё прошлое, что я священник. Я подумал, опробую… опробую на вас своё настоящее «я»… надёжно ли оно склеилось?
— Ну и как?
— Вроде бы не разваливается.
— Замечательно, что вы пришли! — сказал Александр.
Убрав в сторону тарелку с объедками исполинского завтрака, он двинул к гостю золотистую керамическую чашку из Валлориса.
— Как насчёт кофе? Чтобы взбодриться.
— Ага. Спасибо вам за всё!
Александр потянулся за польским синим обливным кофейником.
Дэниел теребил что-то в руках, накручивал на квадратный палец. Это была колоратка, пасторский его воротничок.
