Её планы на будущее: добиться успеха в качестве актрисы, дружить с по-настоящему интересными людьми, работать в сфере искусств, в Лондоне. Преподавать? Ну, нет. Она только что покинула стены школы и намерений учительствовать не имеет. Замуж, может быть, хотела бы за преподавателя университета, или за человека из серьёзного театрального мира, ну или за журналиста. Надеюсь успешно сдать экзамен на степень бакалавра с отличием, однако упорная учёба — не главная моя цель в Кембридже…
Прочтя этот очерк о себе, Фредерика, как проницательный литературный критик, впала сперва в уныние, затем в ярость, затем в панику. Героиня получилась неприятная, самодовольная и, что самое ужасное, важно изрекала набор предсказуемых студенческих штампов. Впереди замаячила угроза публичного фиаско — не первого и не последнего в жизни Фредерики, но уж в слишком неподходящую, уязвимую пору: у всего Кембриджа на виду, а Кембридж судит обо всём весьма язвительно. Она попробовала всплакнуть и даже стёрла поплывшую тушь с покрасневших от обиды глаз. Не стоит ли сесть на велосипед и отправиться к Тони и Алану, вопросить: какое право они имели использовать её в своих интересах и выставлять на всеобщее осмеяние? Удержалась она отчасти потому, что вспомнила совет небезызвестного Джорджа Браммела
[92] героине какого-то романа Джорджетт Хейер: никогда не смущаться и не признавать своих ошибок. Ведь изрядная доля пошлости в очерке исходила от неё самой. Она не могла с уверенностью утверждать, будто не говорила чего-то из «сказанного» ею в очерке, ну разве что её желание выйти замуж за журналиста было некой припиской от Тони. Некоторые из глуповатых высказываний были цитатками из рассказов Кэролайн, подружки Уилки, например про женщин и про «рынок женихов и невест». Неожиданно для себя она повторила их, как попугайка, потому что волновалась и хотела изречь о Кембридже что-то неотразимое (в чём теперь страшно раскаивалась).
Что же не так с Аланом и Тони? Их пошлость, так же как и её, — была нечаянной? Или всё же преднамеренной? Ведь они ей понравились! И она, кажется, им понравилась. Разве что, сама того не ведая, она чем-то их рассердила? Маловероятно, однако, что они вот так прямо взяли и решили её уничтожить (как о том была её первая мысль по прочтении). Ясно поразмыслив, она всё-таки решила, что пошловатый тон их очерка не отражает всей правды о них, как не может он отменить, перечеркнуть того трепета, который она почувствовала, слушая их разговор о Моррисе или Лоуренсе, её душевного волнения при виде открытки, что показал ей Алан: средневековая французская Богородица из слоновой кости. Во мне очень сложно уживаются пошлое мещанство и ум, наглость и боязненность, во мне пока ещё мало внутренней ясности и благорасположения к миру, думала Фредерика. И Тони с Аланом — не менее сложные создания. Их не опишешь с нахрапу, несколькими хлёсткими фразами, — да и они понимают, не могут не понимать, что настоящая Фредерика Поттер начинается там, где кончается их «очерк»…
Ещё она подумала: а ведь я смогла бы лучше. Можно было бы написать, в том числе и обо мне, даже на основе того, что я наговорила, но обойтись без штампов!
Очерк этот тем не менее имел несколько продолжительных и в основном вредоносных последствий для жизни Фредерики в Кембридже, частью из которых она, впрочем, пренебрегла, о другой части не знала или не соотнесла с опусом в газете.
Самый непосредственный результат ощутился в том, что другие женщины не желали с ней знаться. (Правда, так бывало и прежде, когда она слишком резко и просто делила их на «невест» и «зубрилок».) Её товаркой по учёбе оказалась чрезвычайно юная и чрезвычайно прилежная девушка из, увы, не слишком хорошей школы. Эта девушка считала себя одинокой и отвергнутой и не хотела менять своего положения. Ньюнэмские преподаватели (под влиянием неизбывного впечатления от Стефани?) надеялись, что Фредерика поможет товарке преодолеть застенчивость и «раскрыть потенциал». Фредерика не уделила девушке ни малейшего внимания, чем вызвала у преподавателей недовольство. Помня статью в газете и в особенности взгляды, высказанные Фредерикой по поводу секса, они обращались с ней крайне осторожно и холодно. Фредерика, и раньше знавшая неприятных и неласковых педагогов, восприняла это как должное.
С мужчинами дело обстояло иначе. Тех, кого статья оттолкнула, ей встретить не довелось. Зато были, как она предвидела, и другие. Кембридж состоял из множества мирков, часть этих мирков сообщалась между собой или имела какие-то пересечения, другая часть существовала практически изолированно. Женщина, тем более прославившаяся в некотором неблагом смысле, в особенности лихими и недвусмысленными словами по поводу секса, получала возможность перемещаться между разными мирками несколько более свободно, чем мужчина. За это нужно было заплатить некую цену, как придётся ей заплатить цену за продолжение приятельства с Тони и Аланом. Но Фредерика жаждала разнообразия. Энергия в ней так и кипела. И платить она была готова.
Чего не удалось ей в итоге достичь, вопреки своим мечтам, так это пожить в кембриджском театре. Это был один из закрытых мирков, в котором постоянно царило нервное возбуждение, рождались честолюбивые планы, а сплетня с молвою были в таком избытке, что норовили переплеснуться, по крайней мере какая-то их доля, вовне, в реальную жизнь. Манеры «театральных» подразумевали откровенность и теплоту, без слов «дорогая» и «милая» не обходилась ни одна их фраза, но они всегда знали, что́ делают и с какой целью. Фредерика сходила на пробы в Любительскую театральную труппу и выступила там со своими коронными номерами — брачным предложением герцогини из пьесы Джона Уэбстера
[93] «Герцогиня Мальфи», а также своим (или Александровым) монологом в башне из «Астреи». Эдмунд Уилки, сидевший в обшарпанном партере тёмного крошечного театра, сказал ей, что, возможно, она была не лучшей и даже не на втором месте в этих пробах, но в целом вполне на уровне. В итоге она сыграла Кассандру в пьесе Жироду «Троянской войны не будет» (в постановке первых сцен пьесы Театральным питомником). Это была неплохая роль для статичной актрисы, которая хорошо понимает смысл произносимых слов, пусть даже и не умеет создать флюиды электричества между собой и партнёрами по спектаклю. После представления состоялась вечеринка в клубе, где маститые театральные деятели общались с молодёжью. Там был как всегда изящный Джулиан Слейд, чей мюзикл «Зелёные деньки» (наряду с коронацией Елизаветы II и её, Фредерики, участием в пьесе Александра «Астрея») стал со временем олицетворять для неё невинность той поры. Выросшие поющие дети в свободных юбках и свитерах крупной домашней вязки… разлитое в воздухе ожидание непременной дальнейшей счастливой судьбы всего поколения: да, мы будем жить долго и счастливо как в сказке; у родителей, правда, сказки не получилось, но это, наверно, из-за бедствий фашизма и войны, у нас всё будет по-другому!.. «А что будут писать в новостях, — спросила однажды Фредерика свою мать, году так в 44-м, — когда мы уже победим в войне?» Уинифред, немного подумав, ответила: «Ну, не знаю… Про крикет какой-нибудь». «Зелёные деньки», конечно, напрямую восходили к зелёным ломтикам огурцов на сэндвичах, которые поедает беззаботный Алджернон в первом действии «Как важно быть серьёзным», к зелёной безопасной детской из пьесы про Питера Пэна, а то и правда — к крикету какому-нибудь на зелёной лужайке… «Зелёные деньки», впервые вышедшие в 1954-м, стали казаться ей с годами последним наивным театральным чудом, последними деньками ярко освещённой сцены, чистой линии театральных костюмов…
