— Может, у вашей жены и вправду что-то с нервами приключилось? У многих женщин после родов бывает. Ей нужно было к доктору.
Водянистые голубые глаза из зарослей веснушек глянули на Дэниела попристальней.
— Мне так все и говорят. Но я вот что думаю. Думаю, некоторые женщины такие от природы. Уродились такие, грязные да нечестивые. Я сюда пришёл… в церковь пришёл, потому что в церкви и сказать-то можно, что это грех… грех, что с ребёнком приключилось, грех, что она такая, грех то, что я сделал. Вернее, не сделал…
Кажется, он явился сюда за судом. Дэниел вздохнул:
— Сколько же ей лет?
— Восемнадцать.
— Сама ещё ребёнок.
— Нет, никакой она не ребёнок! Душу из меня вынула. А что, как и впрямь вернётся?
Дэниел не мог заставить себя призвать Джерри Берта к прощению.
— Я к вам за помощью, ваше преподобие. Помощь нужна. Мне.
Кислый запах изо рта, затхлый запах подмышек, брюк. В голосе уныние, отчаяние.
— Если вы не хотите её видеть, то и не надо. Ничего хорошего из этого не получится. Может быть, вам лучше пожить в другом месте? Найти себе какую-нибудь работу.
— Кто ж меня возьмёт на работу-то?
— Давайте зайдём в паб, потолкуем насчёт работы, — сказал Дэниел.
По выражению лица Джерри видно, что он продолжает ждать какого-то морального суждения, приговора.
— Вы знаете, что должны были защитить ребёнка. Помыть. Вызвать доктора.
— Я не мог. Ребёнок тоже был… неправильный… лежал в грязи и рвоте.
— Тем более нужно было что-то сделать!..
— Я… боялся этого ребёнка.
— Почему? Маленькое, беззащитное существо.
— Да, знаю, — сказал Джерри Берт. Странные капельки влаги мелькнули на маслянистой коже у него под глазами. — Ну кто вот мог подумать, что человек бывает таким слабаком? Как вообще можно дожить до такого? Можно ли, ваше преподобие, быть таким идиотом, таким беспомощным идиотом?..
— Можно, — сказал Дэниел. — Жизнь штука сложная.
Они выпили по пинте пива в пабе «Мешок гвоздей» — в тот вечер, и в другие вечера, когда Джерри Берт без предупреждения появлялся в церкви. Дэниел сидел за столиком, подняв воротник пальто (так не видно колоратки), чтоб это выглядело как разговор приятелей, а не беседа со священником. (Это была одна из тех привычек, за которую его не жаловали и частенько поругивали церковные старухи.) Дэниел думал о Барбаре Берт, воображая её смутно, и о мёртвой девочке Лорейн, представляя её и того хуже (раны, вонь, запуганное молчание, некому заступиться, заступиться некому!). У него мелькнула мысль, не попробовать ли разузнать у местных чиновников, каково, по их мнению, состояние Барбары, основательны ли страхи Джерри, что её отпустят домой. Но он не стал этого делать, почувствовав: для Джерри куда важнее, чтоб с ним просто общались, считались с его словами, верили в реальность и серьёзность его опасений, признавали его нравственный ужас перед Барбарой настоящим нравственным ужасом, а не попыткой переложить свою вину (хотя оттенок такой попытки имелся). «Я к вам за помощью, ваше преподобие», — слышал он в голове жалобный голос. Он подыскал для Джерри временную работу — возить на тележке мусор со стройки нового молодёжного христианского клуба, которую затеял Гидеон. Каким был Джерри раньше, до своего несчастья, Дэниел при всём желании не мог вообразить. Нынче от Джерри исходил лишь страх и отвращение к жизни. Как бы этим, между прочим, не заразиться…
Однажды он пришёл домой вечером после одного из разговоров с Джерри в «Мешке гвоздей». Жена, сидя за столом, кормила Уильяма, который, развалясь, сидел в переносном креслице. По всему дому теперь были разбросаны игрушки, малышу принадлежавшие, прежде всего небольшие пластмассовые предметы различной геометрической формы, основных ярких цветов: круглое небесно-голубое блюдце, жёлтое ведёрко с белой крышкой, синяя ванночка на белых складных ножках, красная кружечка, множество круглых и квадратных детских зубных колец, похожих на огромные древние монеты или первобытные талисманы, на тоненькой цепочке или шёлковой тесьме. На столе в эти минуты стояли ёмкости с горячей водой, в которых грелись голубые баночки «Хайнц» с желеобразными пищевыми веществами. Эти вещества имели цвет приглушённый, неяркий, в отличие от игрушек. Серо-зелёное яблочное пюре, зелёно-жёлтое гороховое, желтоватая молочная кашка, мутновато-бледный апельсиновый сок. Уильям в креслице являл собой интересное скопище цветов и фактур: само креслице — в переливчато-синюю и белую полоску, словно цирковой шатёр; костюмчик — лютиково-жёлтый, по которому напачкано бледно-цветными пюре, жёваными бисквитными крошками, молочными плевочками, да ещё и размазано липкими пальчиками. Стоял запах молока, и тёплый запах солода, и чистых подгузников, и дезинфицирующей жидкости. Стефани в этот миг всовывала ему в ротик ложку с чем-то зеленоватым, а он, работая губами и язычком, извергал бо́льшую часть наружу красочными пузыриками. Одна липкая ручка вцепилась в бледные кудри Стефани, другая отвергала терпеливую ложку. Лицо Стефани было в нитях и потёках пищи, чуть блескучих и быстро подсыхающих. Все картины и ощущения сбежались у Дэниела в голове: затхлый запах Джерри Берта, скудная пустота церкви, застарелый табачно-пивной воздух в пабе, им наперекор — разнобойно сладкие, повседневные запахи родной детской жизни, цветной ералаш вещей, радужный туманец, преизбыток всего…
— Приходил Гидеон, — сообщила Стефани.
— Зачем?
— Не знаю. Приглашает Маркуса поучаствовать в загородных прогулках с юными христианами.
— Вреда в этом нет.
— Маркус может не согласиться.
— Лучше б согласился. Всё какое-то занятие.
— Покорми Уильяма, а я пока тебе сделаю чай и бутерброды.
Когда Стефани встала из-за стола, Уильям посмотрел на отца своими тёмными глазками-бусинками и открыл ротик, готовясь издать протестующий звук. Дэниел тут же подцепил ложкой яблочного пюре и прямо в этот возникающий звук направил. Изрядная часть яблока сразу выпросталась обратно капельками. Круглый язычок, однако, ловко подставился под остальное своей собственной ложечкой и втянул пюре внутрь. Дэниел почувствовал то наслаждение, которое каждый чувствует, глядя, как фруктовая мякоть исчезает в детском ротике, как яблоко в прямом смысле превращается в малыша, тот растёт, — чуть ли не на глазах становятся больше пухленькие подушечки кулачков и пальчиков, шейка, щёчки. Тёмные бусинки смотрели на Дэниела пристально, ротик раскрылся жадно, точно клюв у птенца. Дэниел потрогал тёплую головку с чёрными волосами, которые были его волосами, и, склонившись носом, понюхал. Уильям пах правильно, под всей внешней кисло-сладкой мишурой. Пах человеком, пах Стефани, пах Дэниелом. Сам собой пах!..
Бывали дни, когда Дэниел, колеся на велосипеде по Блесфорду, воображал свой маленький дом, какой он крепкий, тёплый и уютный, как озарён изнутри мягким, но ярким светом, как таинственен и сокровенен за своими ставнями. Внутри этого надёжного, безопасного жилища царит порядок: жена сидит у очага, ребёнок обихожен и вымыт, с пушистыми волосиками; на столе накрыт отменный, полезный завтрак: тёплый чайник с заваркой, горячий тост, крупитчатый душистый мёд; все яркие цветные тарелочки и плошечки Уильяма — чисты и красивы. У малыша на клеёнчатом настольном коврике — жизнерадостная картинка с прямодушными, сомнений не знающими персонажами «Дома, который построил Джек»; у каждого своя заветная цель: у крысы — глодать солод, у кота — задушить крысу, у пса — гоняться за котом, у коровы — поддеть пса щербатым рогом, у одинокой молочницы — подоить эту корову, у страшноватого парня, одетого в лохмотья, — поцеловать молочницу, у священника — молочницу с парнем повенчать, у петуха — священника в это утро разбудить, а у Джека — всё это в лучшем виде обустроить, весь дом с подворьем, как целый мир
[107].
