Не дойдя до него, она остановилась, довольно близко:
— Извини, пожалуйста. Я была в ванной. Шампунь позабыла, вот за ним и отправилась.
Она стояла и улыбалась. Сколько ж в ней всего, какое исключительное разнообразие, а ведь совершенно нельзя было этого предположить, наблюдая её изо дня в день на кухне, упрятанную в кухонный фартук, с волосами, не распущенными по плечам, а собранными в пучок на голове. Но что-то горькое, пожалуй, в этой улыбке. Она двинулась, почти вплотную, мимо него, в сторону ванной, левой грудью легонько задевая его локоть. И он молча повёл вслед ладонью, притронулся к этой груди. Она тихо вздохнула и снова остановилась.
— Ты была как видение, — сказал Александр. — Проходя через полосы света от дверей.
И тогда она сделала шаг назад, и, его обогнув, вступила в его комнату, и встала за порогом, посреди разложенных на полу бумаг, в жёлтом свете от занавесок и картинок. И он тоже шагнул внутрь, и затворил дверь, и стал трогать зачарованно пальцами эти — ровно теперь освещённые — поверхности, округлости, плавные переходы связок, мышц, нежёсткие выступы костей. В голове мелькнули быстрые, не закончившиеся ничем мысли о друге, Томасе Пуле, о церемонности в этой семье, о своём, в общем-то невеликом, интересе к половому сношению, об отваге, которая ей нужна, чтоб стоять вот так, чинно и благородно, в полный нагой рост. Учтивость почти требовала от него взять предложенное. Если не взять, то вообще — как потом встречаться с нею каждый день, как вообще жить дальше в этой квартире? Но если принять её дар — что же будет потом?
— Ты… уверена?
Она рот его накрыла ладонью. Он разделся. Они легли под его жёлтое покрывало, чёрная голова Элиноры отрисовалась рядом с геометрическими цветами. Бережно, очень медленно стал он потрагивать и поглаживать поверхности её тела, которые переменчиво светились, пошевеливались под покрывалом, и она тоже бережно, медленно стала прикасаться к нему — и это всё молча, почти лениво, почти рассеянно. Так что когда Александр в неё вошёл, то как будто лишь затем, чтоб всё сделалось ещё ближе, удобнее, целостнее, чтоб последний отросток плоти обрёл последнее, нежное, заповедное пристанище. Впервые в жизни в постели Александр прямо-таки почувствовал, как преодолевается его биологическая неполнота, как двое обретают то, чего им недоставало (кому некоторой части, кому места для этой части), как двое, становясь единым существом, движутся заедино. Он был склонен больше, чем многие другие люди, считать половой акт чем-то нелепым: тебе полагается несуразно подпрыгивать ягодицами, под писк склизко трущейся плоти или стоны воздуха, как из-под поршня… но с этой беззвучной женщиной — лишь мирное, мерное, гибко-согласное хождение с нею, в ней, потом в ней сжало как в мягких тисках, вся она тихонько сотряслась, содрогнулась, снова, снова и снова, и всё это молча, с улыбкой, лишь испаринка у пушистого виска… она будто бы даже и не взволнована. Александр увидел, почувствовал, как всё словно омылось золотом, и в конце один раз тихо вскрикнул, нарушив тишину. А она — еле-еле слышно — стала всхлипывать. Он подумал, одновременно, две вещи: вот для чего я, стало быть, предназначен, и более отстранённо — но это не то, чего я хочу…
— Ты расстроилась?
— Нет-нет.
— А плачешь.
— Мне хорошо. Очень хорошо. Побудь так ещё немного.
Он лежал чуть скованно, её тёмная голова была в изгибе его локтя, а другая его рука легонько приткнулась к складочке бедра; какое-то время они дремали. Потом она сказала:
— Спасибо, ну я пойду. — Спустила ноги с кровати и удалилась из комнаты, в сторону ванной.
Он чувствовал себя покойно и счастливо. Оглядел комнату, бумаги, картины на стенах и подумал про Винсента Ван Гога, который сообщил брату:
Порою — так льнут к безмолвным утёсам безнадёжные волны — я чувствую неистовое желание обнять какую-нибудь женщину, типа домашней наседки, но, право же, не стоит искать здесь жизненного устремления, всему виной — чрезмерное возбуждение нервов
[118].
Свою спальню Винсент написал всеми красками: «…стены бледно-фиолетовые, пол истёрто-тускло-красноватый, стулья и постель жёлтого хрома, подушки и покрывало очень бледные лимонно-зелёные, одеяло кроваво-красное, туалетный столик оранжевый, умывальный кувшин синий, окно зелёное. Видите ли, мне хотелось выразить всеми этими, очень разными тонами полное отдохновение…»
[119]
Каковы б ни были намерения создателя этой картины, мало кто считает её воплощением покоя. Винсент несомненно пытался вместить в маленькое пространство всё — все, какие ни на есть, цвета спектра и уравновесить их так, чтобы в клетку этого образа отдыха или сна поймался сам незримый белый цвет, возникающий на пересечении этих цветов. И — раз явного белого тона в картине нет, писал Винсент брату, у неё должна быть белая рама. В том же письме говорит он, что основательные очертания мебели также должны выражать ненарушимый покой
[120]. Однако в действительности, из-за намеренных искажений перспективы, подумалось Александру, и стены и потолок, да и картины на стенах, кажется, угрюмо нахмурились, вот-вот рухнут. На кровати — две подушки, в комнате — два жёлтых соломенных стула, словно совместное обитание здесь желательно или возможно. Лёжа на собственной смятой постели посреди бела дня, нагой (вежливо ожидая, пока ванная освободится), — Александр оглядывал всю свою просторную комнату, всем длинным одиночным телом вытягивался в единоличном пространстве…
Задумался Александр и об огорчении Винсента (пусть и тщательно скрываемом) по поводу женитьбы Тео, рождения племянника. Винсент чувствовал или считал, что чувствует, будто выделение семени при половом акте ослабляет силу живописца. (Даже не беспокоясь о разумных доводах, Александр считал себя заведомо выше этаких наивно-упрощённых представлений.) Однако ощущение собственной отчуждённости от людей тревожило его не на шутку:
Ах, мне всё больше и больше кажется, что корнем всего являются люди, и хотя мысль о том, что сам ты находишься вне реальной жизни, неизбывно грустна, в том смысле, что гораздо лучше бы работать не красками и гипсом, а самой плотью, производить не картины и дела, а детей, — всё-таки чувствуешь себя более живым, когда подумаешь, что у тебя есть друзья среди тех, кто тоже не погружён в реальную жизнь…
[121]
Поначалу, в следующие несколько дней, казалось, что решено продолжать жить так, как будто ничего и не случилось. За ужином, с некоторой насторожённостью, он поговорил с Томасом о преподавании и сделал комплимент — пожалуй, несколько более сдержанно, чем раньше, — Элиноре по поводу яиц по-флорентийски. Ближе к десятидневному сроку он стал замечать, что в домашних обрядах произошло некое изменение. Элинора почти перестала делать или говорить, что делает, разные вещи ради того, чтоб угодить Томасу. Зато начала более прямо спрашивать Александра — без прежнего нервного беспокойства — о его вкусах и кулинарных предпочтениях. Пул начал улыбаться в семейном кругу. Он мог сказать Элиноре, например: «Не зря ты меня, жёнушка, попрекала моим слишком пасторским, заботливым отношением к студентам», — и это было непривычно, потому что с приезда Александра таких личных слов, с такой домашней интонацией не произносилось. Александр зачастил по вечерам в славную таверну «Фитцрой», находившуюся неподалёку, там всегда можно было выпить пива с поэтами; домой он возвращался с больной головой. Однажды ближе к ночи, совершив пищевую вылазку на кухню, он вновь обнаружил Элинору у себя в комнате сидящей на кровати, как и давеча, нагую.
