— Милая, мне кажется… разве это можно?..
— Да, почему нет?
— Мне здесь очень хорошо живётся. Я не хочу ничего портить.
— Ты ничего… ничего не испортишь. Всё только лучше благодаря тебе.
— Что же именно?
— Ну, мало ли… — ответила она как-то уклончиво.
Они снова соединились под жёлтым покрывалом. Как тогда — неспешно, легко, гармонично, беззвучно, при полном удовольствии.
— Я даже бы не догадался, что ты такая красивая без одежды.
— Ты правда это подумал?
— А то как же. Я и сейчас постоянно… думаю. Ты — красивая!
— Я тебе должна рассказать. Я… не могла… притронуться к Томасу… после истории с той девушкой прошлым летом. Не потому, что он плохо поступил… а потому, что начала себя чувствовать старой… уродливой… ненужной.
— Ну зачем ты…
— Я знала, что тебе этот разговор не понравится. Но зато… я себя теперь старой не чувствую! Вот и всё.
— Что ж, я рад.
— Я тебя использовала.
— Все мы используем друг друга.
— Первый раз я тебя использовала, да. А сегодня снова пришла… потому что…
— Почему?
— Первый раз было так чудесно, что мне ужасно захотелось ещё.
— Вот оно что… — сказал Александр. — А теперь?
— А теперь… не хочу ничего загадывать… можно я к тебе буду приходить время от времени?
— Конечно, — сказал Александр. — Разумеется.
В следующие несколько месяцев жизнь доставляла Александру всё более сильное удовольствие, становясь, однако, всё менее осязаемой. После он вспоминал это время в чистых красках, основных цветах спектра, которые, однако же, представали чуть размытыми, приглушёнными, как если бы на предметы наброшена была тончайшая белая вуаль. (Работа тоже была приятственной и малоосязаемой, виделась же она потом в однообразных вспомогательных тонах, оливковом да сером, и тоже через частично просвечивающую среду — сигаретный дым, двери матового стекла, экран из плексигласа, на стенку аквариума похожий, между студией и клетушкой с микрофоном.) Его всё больше заставляли почувствовать себя «почти членом семьи». После ужина, отправляясь спать, дети целовали его в щёку, как третьего родителя, говорили «спокойной ночи»; а взрослые обращались к нему за советом, втягивали в разговоры и решения, которые, строго говоря, к нему касательства не имели: в какую школу лучше отдать ребёнка, какой новый пол сделать на кухне, кого лучше пригласить на званый обед, а кого не надо. Вместе с тем он, как никогда более ясно, сознавал, что не является частью этой семьи, а лишь наблюдает, пристально заглядывает внутрь чужой жизни, не имея ни цели что-то взять, ни враждебных намерений, а они живут перед ним словно наружу, напоказ, и все их жесты тщательно отделаны, как в салонной комедии или в салонной игре, увиденной в чёрно-белом цвете, в дымкою подёрнутом выпуклом экране телевизора. (Телевизора в квартире как раз не держали. В те дни ребёнок, хоть мальчик, хоть девочка, спокойно мог не ведать, кто такой Бэтман или Мул по прозвищу Кексик
[122], и не чувствовать себя изгоем или обделённым жизнью существом.)
Комната Александра также сделалась некой частью общего дома. Однажды хозяйка принесла и поставила вазу с тигровыми лилиями; несколько раз она заходила к нему в гости с чашечками кофе на подносе. Кроме того, он слышал — чего прежде не водилось, — как Томас и Элинора оживлённо переговариваются у себя в комнате, из-за прикрытой двери льётся неразборчивым потоком болтовня и смех…
Его стали приглашать в комнаты детей. Этих комнат было три, две весёлые спаленки и большая детская, расположенная примерно в середине коридора. Его звали посмотреть всякие поделки, или послушать их чтение, или самому для них почитать вслух. И дальнейшее воспоминание о ярких красках в первую очередь связано было, конечно, с этой комнатой для игр, хотя, вообще-то, очарование яркой свежести имела вся квартира с её новыми, невыцветшими вещами, подушками, стульями, новой светлой краской стен. В детской были шторы, плотно прилегавшие к стёклам, и внутренние белые занавески из толстого хлопка, мягко присборенные, украшенные цветочным набивным узором: маленькие, но вполне узнаваемые, на стебельках, с листиками, и такие английские — алые маки, синие васильки, златоцветы с тёмной серединкой. В этой комнате находились многие изделия детского творчества: рыцарь в доспехах и вязаной кольчуге из серебристого шпагата, в шлеме из фольги, с киноварным плюмажем; павлин из расшитого шёлка, на проволочном каркасе, с переливчатым сверкающим хвостом в бисере и блёстках; в огромной круглой жестяной банке — большущий букет искусственных цветов: разноцветные бутоны из китайской шёлковой бумаги, белые, кремовые, лимонные, жёлтые, как сливочное масло, мандариновые, золотисто-коричневые, ярко-оранжевые — на зелёных стеблях (из палочек для подвязки цветов). У каждого из детей был собственный мольберт. Эти три мольберта стояли треугольником в центре комнаты; рядом, на столике, — целая коллекция ярких пластмассовых ступок для смешивания порошковых красок и, на красном жестяном подносе, коробки с наборами акварели и гуаши. Дети делали свою собственную азбуку в картинках, которые развешивались по стенам комнаты в виде бордюра. Картинки Лизы самые простые: Я — яйцо (золотистая клякса в белом овале, наклеенном на лиловый лист), О — оливка (круглая буковка, почему-то жгуче-красная, внутри зелёного овала на зелёном же, но более тёмном фоне), Р — рыбка (сплошное оранжево-золотое пятно, видимо навеянное золотой рыбкой из аквариума, висящее в яркой синеве). Старший мальчик, Крис, одержимый рыцарскими доспехами и оружием, изобразил Ш — шлем (серебристые формы на алом), М — меч (рыцарь с мечом), а также Д — дракон и З — змей (и тот и другой — на жёлтом фоне — нечто извилистое, разных оттенков зелёного, красная пасть, белые зубы, но лучше всего удалась проработанная пером чешуя, чешуйки так и растут одна из-под другой). А Джонатан, средний, самый спокойный из детей, взял серые и коричневые буквы, связав с ними животных: У — утконос, Б — буйвол, В — воробей, — причём исполнил всё это более мягко, пастельными мелками по охристо-жёлтому или бежевому бумажному фону. Все предметы в комнате, включая растения в ящичке, были подписаны — чёрными чернилами, аккуратным крупным почерком Элиноры, на особых бирках, пришпиленных чертёжными кнопками, — и таким образом имели свои имена: зеркало, кукольный буфет, Лизин аквариум, горчица и кресс-салат, мольберт Криса, мольберт Джонатана, мольберт Лизы.
Александр полюбил сидеть в комнате для игр ранними вечерами, читать вслух стихи. Слушатели — отличные! — располагались рядком на больших подушках — с ними сидела и мать, — четыре мечтательных, серьёзных физиономии среди буковок, в ярком пространстве. Он декламировал «Как привезли добрую весть из Гента в Ахен» и «Флейтиста из Гаммельна» Роберта Браунинга, «Бармаглота» Льюиса Кэрролла, «Происшествие в Уэльсе» Роберта Грейвза, а ещё — какие-то старинные детские шуточные баллады и стихотворные загадки. У него было чувство, что здоровость атмосферы детской — и колдовское, с сумасшедшинкой обаяние этих строф, порою абсурдных, но невероятно энергичных, полных звукописи, — взаимно дополняют друг друга, как дополняют и подкрепляют друг друга такие свойства самодельного дракона, как ужасность и домашность… Однажды они поедали свежевыпеченные ячменные лепёшки с желе из красной смородины; у Криса на мольберте — начатая картинка: красками, с натуры, зелёно-белый хлорофитум-паучник (Элинора не хотела, чтоб за фантазиями забывался реализм). И Александр вдруг подумал: в этой комнате можно подлинно ощутить, как шевелится, рождается то, что сейчас владеет его душой безраздельно, — образы. Рыбку колюшку можно заставить атаковать воображаемого соперника, красноголового и синеватого в брачный период, если быстро провести в воде полоской металла с носиком, окрашенным в красное. А что же чудесная золотая рыбка в Лизином аквариуме — с выкаченными глазами, поджатыми круглыми губками, дырочками ноздрей, с чешуёй, плавниками и хвостом, с тёмным, тоненьким червячком экскрементов? Эта рыбка, тоже самец, как и все рыбы, не умеет вертеть головой, но может, вращая глазами по горизонтали и вертикали, разглядеть блеск золота другой рыбки, зелень водорослей, круги от корма, побежавшие по плоской поверхности мира. Другая рыбка может его увидеть в целом — как лихого и грозного золотого соперника, либо как половой соблазн, пред которым не устоять, либо просто как — поперёк подводного течения — другой рот. Но зато нам видно в подробностях, как устроен аквариумный обитатель, до чего изящно и тонко; нам к тому же необходимо — почему?.. — понять охват и силу рыбьего зрения. Необходимо запечатлеть рыбку красками. Р — рыбка. Запечатлеть в слове… Александр стал думать о стилизованных цветах своего провансальского покрывала и стилизованных цветах на этих английских занавесках, о бутонах из шёлковой бумаги, о том, как Крису не даются лёгкие надломы ниспадающих зелёно-белых листьев, о подсолнухах в своей комнате. Ц — цветок. Для чего мы создаём все эти образы — чтобы лучше понять мир или чтобы его украсить? А может, затем, чтоб себя с миром связать? Цветы на занавесках в детской уверенно сообщают о себе, что они цветы английского лета; тогда как цветы на покрывале — геометричны, и цветами-то узнаются лишь потому, что цветы в принципе имеют геометрическую конструкцию. Подсолнухи на картине — точное свидетельство тех пятнадцати солнечных головок, что увядали в 1888 году, заточённые в своей жёлтой вазе, и слово-имя при них было Винсент; и Гоген ещё сказал про них: «подсолнух на подсолнухе»…
[123]
