— Пойдём отсюда, — позвала Жаклин. — Нам здесь находиться незачем.
Её рука была сухой, тёплой и крепкой. Она не гладила его ладонь, не сжимала её. И он не стал её пальчики прогонять. Лишь хрипло вздохнул. Он чувствовал, что увидел что-то важное, но ещё не понял, что именно.
На следующий день состоялась лекция Кристофера Паучинелли о муравьях. У Кристофера была округлая, обширно струящаяся борода цвета мускатного ореха, но с живым блеском; волнистостью и густотой она не уступала руну южных овец. Красный, как ягоды боярышника, рот, притаившийся внутри бороды, казался маленьким и каким-то интимным, смутно напоминал половой орган. Коричнево-шерстистой была и короткая, прилегающая шевелюра учёного, но уже другого, чуть песочного оттенка, какой можно найти у диких животных: волосы-остинки меж иголок ежа. Ещё о бороде: это была такая славная борода, что сам Эдвард Лир, пожелай он повторить успех первого бессмертного лимерика из «Книги бессмыслицы», с удовольствием поселил бы в ней насекомых, а заодно упитанного дрозда, парочку перепёлок и мышку-норушку… Грузное, упитанное тело Кристофера Паучинелли облачено было в норвежский свитер из необработанной шерсти. Лекция посвящалась социальному поведению муравьёв. Паучинелли заявил, что не стоит рассматривать жизнь муравьёв в терминах жизни человеческой, хотя сам тут же прибег к языку красочному, пронизанному антропоморфизмом. Социальные роли муравьёв, сообщил Кристофер, обозначены «человеческими» словами: королева, рабочий, солдат, рабовладелец, раб. Мы описываем их социальную деятельность в наших понятиях; говорим о классах и кастах. Но разве от этого, спрашивал Паучинелли, нам становится понятнее устройство их коллективного мышления? Как в муравьином сообществе решается, какое именно количество оплодотворённых самок необходимо иметь? Как решается, что должно получиться из того или иного конкретного яйца, личинки — рабочий, солдат, королева? Есть основания полагать, что будущая социальная роль обусловлена генетически, наследуется, но она ведь ещё зависит от того, чем рабочие кормят личинок на ранних этапах развития. То есть отчасти присутствует элемент предопределённости, а отчасти — коллективное решение, но вот кто именно решает? Иногда колонию муравьёв сравнивают с совокупностью клеток, образующих организм человека. Полезная ли это аналогия, или же она уводит от истины? Где же этот источник коллективного разума? Что ближе к правде — рассматривать муравейник как аппарат, вроде огромной телефонной станции, какие существовали до компьютеров, продолжал Кристофер Паучинелли, или, вслед за Морисом Метерлинком, как объединение дев, слаженно работающих на благо королевы, исповедующих некую крайнюю форму альтруизма, готовых отдать жизнь ради светлого будущего «идеальной республики, недоступной для нашего понимания, республики матерей»? Теренс Хэнбери Уайт видел в них обитателей тоталитарного трудового поселения. (Сейчас, когда я пишу этот роман, в 1984 году, среди биологов стало модно называть все живые организмы — людей, амёб, муравьёв, певчих птиц, больших панд — «машинами для выживания». При помощи компьютерного анализа степени родства и повторения определённых генов у бабуинов и куропаток измеряют статистическую вероятность их альтруистического поведения. Самосознание определяют как совокупность представлений «машины для выживания» о себе, которые её вычислительному центру-мозгу необходимо построить для ведения эффективной деятельности. Есть ли самосознание у муравейника?) Все слушали с большим вниманием. Кристофер Паучинелли призвал их быть объективными во взглядах (слово это сейчас уже вышло из моды). Призвал быть творчески-любознательными — и абсолютно объективными. Как будто подобное сочетание возможно.
А что, если творчески-любознательно рассмотреть самого Паучинелли? Он совершенно искренне в большей мере интересовался муравьями, чем людьми: мальчиками и девочками, мужчинами и женщинами. Он был прирождённый холостяк — романистка вправе сделать такое утверждение без сомнений в его истинности. Однако другой человек, чья любознательность связана с иными дисциплинами, человек постфрейдистский, станет искать (и в рамках своей дисциплины найдёт) причину, по которой Кристофер Паучинелли избрал для себя жизнь одинокую и безбрачную среди вересковых болот, в окружении стеклянных аквариумов, полных мириад молчаливых муравьёв. Какое отклонение либидо заставило Кристофера сделать предметом своего восхищения — живых нечеловеческих существ, а из всего обилия вариантов — именно муравьёв? Или, изъясняясь терминами другой дисциплины: какой социальной моделью объясняется его предрасположенность к такой роли? Почему Кристофера Паучинелли не интересуют, к примеру, обыкновенные жемчужницы, или радиоволны, или трансформационная грамматика, или изготовление тонких игл, или лечение квашиоркора?
Как же мало мы знаем! Маркуса заинтересовал Кристофер Паучинелли и чрезвычайно увлекли муравьи — настолько, что это новое пристрастие изменит его жизнь, но Кристоферу об этом даже и узнать не суждено.
Напоследок отправились по окрестностям, пообщаться с природой. Маркус поймал себя на мысли, что наблюдает за юными христианами, как во мраке той бессонной ночи наблюдал за мнимо бесцельным, суетливым движением муравьёв. Товарищи по лагерю рассеялись по пустоши: то объединялись в группки, то, отпав от одной из них, присоединялись к другой, кто не спеша, кто поспешно. Будучи ретивым ходоком, Гидеон успевал повсюду — петлял, вилял, то выскочит между двумя мальчиками, которые тяжело плелись в гору, стиснет им ободрительно плечо, то прижмёт коротко, дружески к груди голову какой-нибудь девочки. Муравьи узнают и приветствуют друг друга благодаря усикам — ими они касаются друг друга и улавливают вибрации. Если быть точнее, усики — орган обоняния, главным образом за обоняние отвечают последние семь члеников жгутика (крайняя часть усика), каждый из которых распознаёт определённый запах. Последний членик улавливает гнездовой запах. Если пытливый учёный примется удалять членики по порядку, то увидит, что при отсутствии следующего членика муравей придёт в замешательство, утратит способность ориентироваться, возможно, даже нападёт на растерянных сестёр. Из такой реакции муравья можно сделать вывод, что с помощью этого, предпоследнего членика муравьи различают возраст рабочих в больших колониях, состоящих из различных семей одного вида. С помощью же предпредпоследнего — запах следа, который оставляет сам муравей. Остальные членики отвечают: за распознавание запаха муравьиной матки, за особый запах самого муравьиного вида, отличный от запаха муравейника, и, наконец, за наследуемый материнский запах (не обязательно королевы муравейника), который остаётся с муравьём со времени куколки и до самой смерти. Сложно сказать, являются ли человеческим аналогом таких форм прикосновений и общения муравьёв — телесные шалости обаятельных священнослужителей, похлопывания по плечу, обнимания. Когда Гидеон на кухне задел бедром Стефани, она распознала в этом жесте, как ей показалось, какую-то древнюю, первобытную, естественную форму человеческого телесного контакта. А Маркус просто надеялся, что к нему вообще не станут прикасаться. Он поднял воротник куртки, втянул голову в плечи, давая понять — его тут нет. Но Жаклин всё равно подошла и зашагала рядом с ним; с ней была и Руфь.
Он смотрел на её косу — толстая, она ниспадала по спине сужающимся конусом. Из-за астмы, эфедрина и адреналина зрение его обострилось и утончилось. Когда астматик принимает эти таблетки, он видит несколько иначе: очертания форм становятся более чёткими, но при этом как бы тает фактура предметов. Астматиком был художник-романтик Сэмюэл Палмер
[129]; он заключал призрачную копну соломы, дерево в плодах, яркую луну и белое облако в клетку или сетку чёрных штрихов, но при этом глаз зрителя, скользнув по их периферии, видел их сотканными из переливов чистого света. Подобным образом Маркус видел волосы Руфи: круглые и конические формы почти незаметно вплетались, снова и снова, друг в друга, из них возникала единая сияющая коса. От вчерашней Руфи — мечущейся, в растрёпанных чувствах, не осталось и следа; сейчас она была собранной, опрятной, светлой. Она почти не разговаривала и казалась сдержанно-грустной. За всех говорила Жаклин. Маркус слушал её голос и наблюдал за тем, как покачивалась коса Руфи.
