— Понимаешь, — продолжал Хью, — моя фамилия — это как препятствие, которое мне нужно преодолеть, имя — это данность, а данность ведь необходимо принимать? Согласна? Вот было бы у меня хотя бы несколько инициалов, звучало бы лучше. Можно было бы подписывать стихотворение, например, «Х. Р. Ф. Роуз». Уж получше, чем «Хью Роуз» — два жалких слога. Но родители решили не заморачиваться. Одно имя — меньше хлопот в банковских учреждениях.
— Мне всегда казалось, что «Поттер» тоже как-то не звучит.
— Ну, ты можешь выйти замуж, и будет другая фамилия. Ты могла бы стать даже Фредерикой Роуз.
— Ну уж нет. Мне нужно что-то вроде «Боуэн», «Сэквилль» или «Миддлтон» — благозвучное, но невычурное.
— Да, «Роуз» не благозвучно. У меня была девушка, которая называла меня «Роззи». Тоже неприятно.
— Тебе остаётся сделать свою фамилию выдающейся.
— Мой отец — выдающийся хирург.
— Выдающейся в литературных кругах! Чтоб, услышав её, люди думали не о розовом цвете, розах или румянце, а об Элиоте, Йейтсе — и Роузе.
— Роуз — это розовая роза.
— Роуз, роуз. Если много раз повторить, — сказала Фредерика, — то это просто слово, которое оканчивается на «с». Как анчоус.
— Розовый цвет мне даже не нравится.
— А мне нравится! Когда была маленькой, вообще была от него без ума, но потом мне сказали, что он не идёт рыжим.
— Тебе нравился розовый, потому что это девчачий цвет. А вот я — рыжеволосый, ну или рыжеватый, с такой фамилией, и к тому же парень.
— Мистер Роуз, ваше серо-белое стихотвореньице про чашку меня весьма впечатлило.
Хью сочинил и посвятил Фредерике не слишком значительную балладу — «Песнь о рыжеволосой даме». Угостил её карри и китайским рагу и пригласил в университетскую библиотеку. Вёл он себя так, будто влюбляется (чего Фредерика предпочитала не замечать), и, желая поделиться важной частью своей внутренней жизни, подарил ей нечто удивительное.
Кафетерий в подвальном помещении библиотеки — место уютное, в воздухе витает аромат свежей выпечки. Они сели лицом к стеклянной стенке со стеклянной же дверью, выходящей во внутренний дворик, что служит своего рода дном глубоченного, с кирпичными стенами, колодца. Посреди дворика на лужайке, у знаменитой магнолии (тогда ещё низенького кустика), сцепив руки за спиной, стояли и беседовали двое, облачённые в традиционные кембриджские мантии магистра гуманитарных наук. Хью Роуз шепнул:
— Вот самый умный человек, кого я знаю.
— Который из них?
— С тёмными волосами. Рафаэль Фабер. Специалист по Малларме.
— Впервые слышу.
Собеседники принялись не спеша обходить лужайку.
— Он член колледжа Святого Михаила. Выдающийся человек. Великолепный преподаватель. А ещё поэт. Настоящий! Устраивает у себя поэтические вечера, куда приглашает только избранных, — получить приглашение непросто. Мы и «Fresco» создали под влиянием его идей, хотим писать в его духе…
Тем временем мужчины подошли ближе и остановились по ту сторону стеклянной двери, отделявшей их от Хью с Фредерикой. Одного, невысокого и лысеющего, Фредерика узнала: Винсент Ходжкисс — философ с того полузабытого пикника на вангоговском берегу в Провансе, он тогда ещё рассуждал о теории цвета Витгенштейна. Лицо второго мужчины… Это лицо с детства виделось ей в снах и грёзах, пока однажды его частично не заменило (а может, слилось с ним?) лицо Александра Уэддерберна. Сложно описать это лицо, не прибегая к клише, ведь именно из них оно родилось в сознании Фредерики — зыбко вычитанное из книг, подкреплённое фантазиями, составленное из заветных кусочков и словно просившееся теперь самостоятельно на бумагу. Итак, лицо: аскетическое, угрюмое, чуть брутальное, меланхоличное, с чёрными глазами из-под чёрных бровей и с прекрасными чёрными волосами по-над ними. При этом — не фантазия, а реальный, хотя и незнакомый ей мужчина.
— Боже мой, — выдохнула Фредерика.
Двое вошли в кафетерий, и Хью Роуз приветственно привстал:
— Рафаэль. — В дрогнувшем голосе уважение.
— Хью, — ответил Фабер. — Добрый день.
Очень чётко выговаривает. Не совсем по-английски.
— Это — Фредерика Поттер.
Рафаэль Фабер не заметил Фредерику Поттер. Он проследовал дальше, наклонив голову к собеседнику.
— На чём, говоришь, он специализируется? О чём читает лекции? Когда?
В орнитологии он бы был сапсан.
— На Малларме. А лекции его — о французских поэтах-символистах девятнадцатого века. По вторникам в одиннадцать, на Милл-лейн.
— Как получить приглашение на его вечер поэзии?
— Пишешь стихотворение, которое ему понравится. По крайней мере, так было у меня. А что?
— В жизни не видела такого красивого мужчину.
— Ты девушка, тебе так говорить не положено!
— Ты бы не возмущался, будь я твоим приятелем-мужчиной, а он — женщиной.
— Но ты не мужчина, и мне казалось, для девушек в мужчине внешность не главное. В Рафаэле — точно важна не внешность. А блестящий ум. Больше не стану тебя ему представлять!
— Тогда я сама что-нибудь придумаю, — вырвалось у Фредерики.
— Это ни к чему хорошему не приведёт.
— Может быть, — согласилась Фредерика, вернув самообладание, собрав волю в свой довольно крепкий кулак.
На лекции Рафаэля Фабера студентов было немного, все сгустились в двух первых рядах внушительной аудитории-амфитеатра. Из всех в этом необычном тесном кругу Фредерика знала только Алана Мелвилла (хамелеона) и Хью Роуза — тот явно сомневался, стоит ли потесниться, чтобы она села рядом, но всё-таки потеснился.
Фредерика была не любительница ходить на лекции. Читать ей нравилось больше, чем слушать, к тому же большинство лекций в университете либо уже стали, либо станут книгами. Впрочем, ей довелось наблюдать воочию кое-какие любопытные лекционные представления: вот Томас Райс Хенн
[133], опустив голову на кафедру, оплакивает судьбу короля Лира; а вот Фрэнк Реймонд Ливис брезгливо держит за уголок двумя пальцами экземпляр «Ранних викторианских романистов»
[134], держит над мусорной корзиной — и отпускает, — мол, пусть студенты поступят так же. В Рафаэле Фабере театральности не было, хотя со стороны могло почудиться, что в его речи присутствует некая осознанная игра с импровизацией, недосказанностью, незаконченной мыслью. Он объявил тему лекции: «Слова и имена — les mots et les noms». Начал говорить о воображаемом собирательном поэте, который верит: всё в мире существует для того, чтоб отразиться обобщённо в некой книге; к этой окончательной, идеальной книге поэт и даёт отсылки в своих стихах; эта книга — ненаписанная и, по мнению Рафаэля Фабера, таковою должна остаться. Если же поэт подобен Адаму, который нарекает имена всему, что растёт в Эдемском саду, то на каком языке поэт изъясняется?..
