Ей вдруг непреодолимо захотелось что-нибудь выращивать. При коттедже был задний дворик, рассечённый асфальтовой дорожкой, по сторонам которой — два травистых квадратика земли со столовую скатерть размером. Ещё тут были два неприглядных бетонных столбика, натягивать бельевую верёвку. Весной и летом 1955 года, когда Уильяму исполнился год, она попыталась вдохнуть жизнь в эти суглинистые клочки земли, чтобы сын мог смотреть на яркие цветы, есть свежие овощи и зелень. Она посеяла морковь и редис, салат, несколько рядов гороха и фасоли. Она копала, боронила, делала бороздки и ямки и раскладывала крошечные семена, а малыш сидел или ползал по траве неподалёку. Он то и дело загребал землю руками и совал в рот. «Нельзя, грязно», — бранила его Стефани, но мыслью отлетала чуть выше и одновременно ниже: как же невероятно изобилен, казалось бы, простой суглинок, что выпускает из себя наружу перистые зелёные побеги, а в себе лелеет длинные сладкие оранжевые коренья. Уильям сердито повторял: «Зя-а!» — а потом, когда она выгребала у него изо рта землю, горестно повторял: «Зя, гяна».
Редис вырос (некоторые редиски получились прямо-таки гигантами), и она стала подавать эти шарики Дэниелу к чаю; красно-белая хрусткая мякоть сначала приятно холодила язык, потом обжигала. Урожай моркови подвергся жестокому нападению морковной мухи и людям не достался; горох и фасоль взошли неровно — где-то проплешины, а где-то растения мешали друг другу, чахли. Стефани трудно давались безжалостные поступки. У неё рука не поднималась убивать живые растения, например, даже прореживать всходы, чтоб дать простор для роста остальным. Лучше всего у неё получилось с вьющимися настурциями. Она посеяла круглые ребристые стро́енные семена в компост в деревянные ящики — ими была заставлена вся кухня. В свой час показались прямые, с нагнутой головкой ростки, откуда затем вылезло по паре похожих на зонтики листьев, нежных, в прожилках. Первый ящик она не проредила вовремя, листья на длинных верёвочках стебельков, походивших на спутанные спагетти, завяли и погибли. Второй она проредила, получилась неплохая рассада; она принялась высаживать её вдоль стен дома и вокруг столбов для сушки белья — втыкала в землю прутья с привязанными к ним яркими картинками настурций — обозначить, где они. За ней, покачиваясь, шагал Уильям, выдёргивал палки, рвал бумагу, бормоча «то-о». Он и растения некоторые вырвал, но всё равно выросло достаточно. В то лето вся задняя стена коттеджа была испестрена зелёными листиками-дисками, вьющимися цилиндрическими стебельками и шёлково-бахромистыми цветками-фанфарами — алыми и рыжими, цвета слоновой кости и красного дерева, насыщенно-жёлтыми и светло-жёлто-коричневыми, с чёрными линиями, словно подсказывающими бабочкам вход в зев цветка, где подрагивали тёмные, покрытые пыльцой тычинки.
Стефани наблюдала, как цветки приподнимаются в раннем утреннем свете, сворачиваются в усталые треугольнички по ночам, и почему-то ей вспомнилась сказка «Джек и бобовый стебель», как скучная, сердитая мать получила в обмен на корову всего несколько бобов, из которых в итоге вырос невероятной высоты стебель — лестница до самого неба.
Кошку принёс Маркус (время от времени он заходил, иногда с Руфью и Жаклин). Её нашли, сообщила Жаклин, в сточной канаве около школы, её задело машиной. В Королевском обществе защиты животных от жестокого обращения кошку предложили гуманно усыпить. Жаклин спросила совета у матери; та определила, что кошка беременна, с одной стороны живот вон как выпирает, и в целом поддержала идею Королевского общества. Жаклин доставила кошку аж до самой больницы, чтобы встретиться там с Маркусом и прибегнуть к его совету, но его единственный совет был — обратиться к Стефани, та знает лучше. Кошка щетинилась, жалобно мяукала, шипела, тигрово-полосатая, с неласковым огоньком в глазах. «Мне не нужна кошка, — запротестовала Стефани, оттирая детской ваткой и детским лосьоном машинное масло с шерсти животного, — и Дэниел будет против». «Кошка в одном доме с ребёнком, ещё чего придумали, — раздалось из кресла миссис Ортон. — Вот будет под ногами ошиваться, все-то костяшки об неё переломаем».
Войдя в дом, Дэниел тут же услыхал надрывный звериный вопль. Стефани сидела на коленях перед корзиной для белья, а там лежала в крови кошка и смотрела сверкающими глазами на грязнющую новорождённую посылочку. «Ну же, — уговаривала Стефани, — давай помоги ему». И кошка опустила свои жёлтые глаза, разорвала острыми зубами пузырь и вылизала странное рыбоподобное существо с кругленькой головкой и крошечными лапками. Существо запищало и поползло вслепую к маме; та гулко, скрипуче замурлыкала.
— Стефани, — осторожно начал Дэниел, — это обязательно?
— Нельзя же её так оставить.
— Когда я тебя впервые увидел, ты тоже пыталась спасти ораву котят.
— Ага.
— Я полюбил тебя, когда увидел, как ты упёрлась из-за тех котят.
— Они, кстати, не выжили.
— Да, помню.
— А эти выживут, — сказала Стефани. — Кошка своё дело знает. Смотри, как уверенно работает.
Кошачий вой и первобытное мурлыканье сменяли друг друга ещё какое-то время: на свет выскочили ещё пять таких запакованных комочков, и все, кроме одного, чисто-белого, оказались жизнеспособными. Двое чёрных, двое тигрово-полосатых и один бело-полосато-пятнистый. Этот полосато-пятнистый родился последним, казался слабеньким и будто недоношенным, но упорно полз в сторону других, уже прильнувших к матери. Добравшись, но не имея места, он несколько минут пронзительно пищал, поднимая вверх безухую мордочку с окровавленным рыльцем; наконец кошка определила к соску и его. Что же касается шестого, чисто-белого, его шейка с головой была вывернута назад, словно бумажная, розовые веки так и не открылись. Кошка не стала его вылизывать понапрасну. Стефани вдруг разволновалась, запричитала, начала умолять Дэниела сделать что-нибудь. Он завернул крохотное тельце в газету и вынес; Стефани всё сидела у корзины, в глазах блестели слёзы. За её спиной стояли Маркус и Жаклин, наблюдали. Жаклин говорила: «Смотри, как они начинают дышать по-настоящему!» Маркус, которому впору было испытать от этой сцены отвращение (по крайней мере, в прежние времена), ответил: ну и хорошо, что у них всё в порядке.
Кошки, как и настурции, расцвели в лучах нежной заботы Стефани. Она выходила маму-кошку рыбными объедками и кусочками курятины; ползущих в разные стороны, дрожащих малышей подсаживала к миске тёплого молока, макала носиками. Те отфыркивались, испуганно водили лапкой по мордочке и принимались лакать. Уильям, конечно, рос довольно быстро, но эти существа и вовсе менялись что ни день: вчера — безглазые эмбрионы, миниатюрные бегемотики, сегодня — юркие, лазкие, прыткие клубочки с ушами торчком, усами пучком и розовыми холодными подушечками на лапках с монету. Наблюдая за кошачьим ростом, Стефани задумалась о том, как вообще усваиваются жизненные навыки. Уильям учился на собственном опыте: цапал с пола крошки, нёс ложку ко рту и возвращался в тарелку; складывал маленькие предметы в большой ящик, а когда большие предметы в маленький ящичек не влезали — рыдал от усердия и досады. Развивались и котята: поначалу они не могли выбраться из своей коробки, но в один прекрасный день чёрный котик стал подпрыгивать, и не только, — прыгнув, повис на краю, перевалился наружу и приземлился на лапки. Наутро двое повторили его манёвр, а ещё через день — все. Крошечные создания, которые ещё в понедельник еле-еле переставляли лапки, в субботу уже вовсю сновали между ног, затевали между собой возню, карабкались по шторам. Ей захотелось плакать от радости при виде того, как бело-полосатый котёнок умывается на извечный кошачий манер — наслюнённой передней лапкой — и как, ловко согнувшись, вылизывает подтянутую вперёд заднюю, похожую на крошечный свиной окорочок; а новенькая розовая кожа у него на животике уже успела покрыться мягкой короткой белой шёрсткой. Новенькие голые ушки внутри розовые и прохладные, как донаксы, ракушки-бабочки, в час отлива на песке в Файли. Уильям по сравнению с котятами двигался очень неуклюже и своим телом ещё не владел. Он не бегал и не прыгал. Но зато у него была речь. Стефани сидела на лужайке среди мельтешащих котят и смотрела, как Уильям топает к ней: три шажка и бух на попу, снова три шажка, взмахивает вытянутыми пухлыми ручками, словно акробат в цирке. «То-о, — приговаривал он. — Ко-о». Затем: «Хотеко-о. Уихотеко-о». «Уилл хочет кошку», — переводила Стефани. «Хоте, — соглашался он. — Уихотеко-о». Когда ему всё-таки удавалось схватить какого-нибудь незадачливого котёнка (а случалось это часто, потому что они сползались к нему, как осы к плошке с мёдом), он его стискивал, и котёнок обмякал, а Уильям задумчиво тащил его ко рту — великан, готовый перемолоть мясо и косточки, ребёнок, пробующий мир на вкус. Мама-кошка суетилась у него под ногами, взволнованно мяукая, Стефани аккуратно извлекала малыша из рук Уильяма, чмокала сына в макушку. Миссис Ортон ныла, что от кошек можно подцепить всякую заразу. Но Стефани они радовали. «Посмотри, сколько в них жизни», — говорила она Дэниелу. Тот повесил у входа в церковь объявление: «Здоровые котята в добрые руки».
