Сейчас с помощью видеокамеры и микроскопа на киноплёнку снимают то, что происходит внутри. Потом на телевизионном экране, в натуральную величину, вернее, в масштабе, соответствующем природе нашего восприятия, естественного человеческого пространственного ощущения, мы можем наблюдать, как в яичках формируются корпускулы семени, которое затем выбрасывается в результате оргастического «взрыва» (наступающего вслед за оргастическим спазмом), и как первобытные жгутиковые монады устремляются к похожей на цветок яйцеклетке, чья лучистая оболочка, напоминающая водоросли, останавливает, улавливает, направляет, отбирает нужные ей сперматозоиды, чтобы впустить лишь один в своё заветное нутро. Существуют тепловизионные изображения пениса: отлично видно, как в момент прилива крови он вздергивается этакой перевёрнутой Южной Африкой с пылающими красными пустынями и зелёными оазисами. Какие вычуры, какие сложные развёрнутые метафоры придумали бы Донн и Марвелл, узрев это? Или узрев, как на нежно-ярком, сине-зеленоватом фильмовом фоне поток спермы устремляется к тёмно-красному мешочку с его микрофлорой — неведомому, невиданному, но странно знакомому лону. В этом фильме головка сперматозоида устраивается на округлой стенке яйцеклетки, подобно тому как голова Дэниела покоится на груди Стефани. Биологи высказывали идею, что мужские формы повторяются в мужском, а женские — в женском. Сперматозоид подвижен и стремится к проникновению, захвату — и этим схож с органом, который его испускает; яйцеклетка, относительно большая, инертная, подобна некоему вместилищу — но ещё более крупными вместилищами являются внутренняя чаша и пещеры, которые дают яйцеклетке жизнь и её питают. Вместилища содержат вместилища, захватчики испускают захватчиков. Эмануэль Сведенборг полагал, что все части тела, равно как и все части мира, состоят из меньших частиц той же природы: язык — из мириад крошечных язычков, печень — из маленьких печёнок, поскольку всё в мире сообщается между собой и по каким-то принципам упорядочено. Гёте открыл, что различные части растения — тычинки, чашелистики, завязи, пестики — суть превращения первичного листа, его древнейшей протоформы, ur-листа. В настоящее время обсуждается теория, согласно которой половая функция организма возникла как отклонение от гермафродитизма и партеногенеза; переход от одноособевого размножения к двуособевому произошёл в результате действия «паразитической ДНК», которая выставляет что-то вроде ворсинки-фимбрии (или «генетического шприца») и, как кукушка, «подкидывает» буквы своих генов в нуклеиновые кислоты другого организма. Как бы то ни было, Дэниел и Стефани мирно спали головами на одной подушке, а клетки тем временем размножались, делились, разрастались. Расставлялись и переставлялись гены, хромосомы, белки; формировалось будущее, модели поведения — новая жизнь, та же жизнь, но в новой форме. Залогом бессмертия, как считают некоторые, служит передача генотипа, поэтому фенотип, то есть конкретный организм, становится избыточным, становится расходным материалом; принцип экономии требует, чтобы он старел, переставал функционировать, умирал…
Зародыш этого романа заключался в факте, но этот факт также может служить метафорой: молодая женщина с ребёнком смотрит на ящичек с землёй, в котором непрореженная рассада — растения на бесцветных стебельках — зачахла в борьбе за выживание. В руке у женщины — картинка цветка, пакетик из-под семян с ярким изображением. Настурция, Гигантская вьющаяся, смесь.
Уильям сидел на лужайке; под исподом настурциевых фанфар копошились мошки, целая кучка липких маленьких чёрненьких тел; а в теле Стефани тем временем суетливо сновали и переговаривались друг с другом клетки. Недавно он обнаружил, что если быстро-быстро покрутить головой из стороны в сторону и резко перестать, то мир продолжает кружиться, полосато-яркий, цветной: красновато-коричневый, алый, розово-красный, оранжевый, золотой, кремовый, зелёный и чёрный. Ни один из этих цветов он, конечно, пока назвать не мог, но проносящиеся разноцветные полоски приводили его в восторг — они словно гудели и дрожали и, когда он переставал крутить головой, постепенно унимались, как рябь на воде (когда перестаёшь возить в воде рукой). Ленты цвета у него в голове имели длинные зыбкие хвосты, он их улавливал краем глаза. Если мотать головой не из стороны в сторону, а вверх-вниз, то добиться этого цветного головокруженья труднее. Процесс человеческого познания иногда описывают при помощи принципа «порядок через шум»
[161]; но, может быть, наоборот, мир постигается через заранее заложенную, высеченную в генах карту, и познание — это лишь повторение законов, которые сообщаются подрастающему разуму? Уильям создавал сенсорную путаницу, сумятицу и затем наблюдал, как всё успокаивается, само укладывается стройно. Он уже умел называть розу, ирис, подсолнух, тигровую лилию, маргаритку, всех изобретательно объединяя одним именем — «то-о». Когда он станет постарше и начнёт рисовать, он изобразит пять продолговатых петелек-лепестков вокруг приблизительного кружка; затем познает радости рисования цветка циркулем, с лепестками-дугами, перекрывающими друг друга, которые образуют — что? Не Декартов ли цветок жасмина
[162], не цветок ли Платона из мира идей?..
21
«Из множества дерев, одно…»
[163]Время от времени Маркус ловил себя на мысли, что счастлив. Чувство это его пугало, настолько оно было непривычно. Счастье он, например, испытывал, когда проводил время с Жаклин и Руфью. Жаклин любила задавать ему личные вопросы и настаивать на ответе («Скажи, а вот если… — как ты тогда поступишь?»), а ещё она своим примером показывала, что такое с воодушевлением заниматься любимым делом. Жаклин была нормальной. Она вообще была первым человеком из внешнего мира, с которым у него (ещё тогда, на обеде у Гидеона) состоялся мало-мальски длинный разговор. Чего она ему только не показывала: лист в разрезе под микроскопом, схемы строения растительных клеток, дышащие устьица, хлоропласты. Она просила его помочь по математике. С Руфью же он почти никогда не бывал наедине. Она приходила реже и всегда вместе с Жаклин. Порой ему казалось, что Жаклин и Руфь образуют довольно частую для подобных дружеских отношений пару — лидер-первооткрыватель и преданный последователь. Жаклин как будто бы старалась оберегать Руфь. Руфь почти во всём соглашалась с Жаклин. Иногда безмятежное молчание Руфи напоминало ему собственную тактику уклончиво-сдержанного молчания; узнавал он в ней и свою подспудную боязливую сторожкость, установку на безучастность. При этом он сознавал, что и он, и Жаклин наблюдали за Руфью так, словно её чувство, одобрительное или неодобрительное к чему-то отношение могло служить мерилом. Была в манере Руфи и некоторая повелительность. Ему особенно запомнился один разговор, когда она обратилась к нему напрямую. Жаклин часто ворчала, мол, почему он не направит свой ум на решение достойных задач. А Руфь про ум ничего не сказала, зато посоветовала ему попытаться стать обычным.
