— Ты не делаешь почти ничего обычного, Маркус. Не ходишь в кино, не катаешься на велосипеде, не ешь рыбу с картошкой фри, не…
— Не болтаешь просто так, ни о чём, — подхватила Жаклин.
— Вот-вот. Даже представить себе невозможно, как он болтает запросто.
— Но я — не как вы, я не умею… замечать вокруг.
— Ты живой человек, Маркус Поттер! — сказала Руфь. — Если от природы не умеешь вести себя как все люди, то надо тренироваться, и научишься. Уж я-то знаю, поверь.
— Откуда знаешь?
— Когда мама умерла, мне всё, абсолютно всё было безразлично. Но мне пришлось вести хозяйство, обихаживать отца и сестру, и вот именно это простое, обычное… покупки там, уборка… Только тогда я почувствовала, что я обычный, живой человек. Потом, правда, пришла она и стала заниматься домом, но я уже научилась.
— Обычное… — сказал Маркус. — У меня плохо с обычными вещами.
— Мы про это уже догадались. Можешь тренироваться с нами…
Руфь казалась ему красивой. Когда её не было рядом, ему нравилось думать о ней: спирально заплетённая коса, овальное лицо, опущенные веки, маленький молчаливый рот с полными губами, спокойные руки, пространство от плеч до груди, пространство от груди до талии. Но чаще всего перед глазами вставала именно толстая переливчатая коса, как она извивается между лопатками. Хотелось ему эту косу потрогать, хотелось бережно расплести эту спираль, чтобы волосы раскинулись вольно, как той ночью, когда через стеклянную дверь кухни, в Центре полевых исследований, он увидел их распущенными.
С тех пор как в Центре полевых исследований ему представился Бог подземных муравьиных лабиринтов, он не предпринимал по этому поводу никаких мыслей. Да и какие тут могли быть мысли? Он возил и возил тележку с книгами, незадумчиво, по коридорам больницы. И вот однажды летом он возвращался с работы просёлками на велосипеде в Блесфорд, путь не близкий, мимо Лонг-Ройстон-Холла, где Фредерика два лета тому назад играла королеву Елизавету в пьесе Александра, — теперь там вовсю шумели бульдозеры, перекапывали пастбища, чтобы на их месте возвести новый Северо-Йоркширский университет. По травистым обочинам рос купырь, и густо с его кружевных зонтиков лилась зеленовато-белая пыльца; а ещё там были высокие нивяники, маленькие лимонно-жёлтые львиные зевы, фиолетово-серые скабиозы и маки с лепестками накрахмаленного алого шёлка. У Маркуса вдруг возникло, уже знакомое из прежнего опыта, острое физическое ощущение жизни, в котором была полнота и таилась опасность; носовые проходы, горло и лёгкие, не желая впускать летучую пыльцу, тем не менее словно трепетали в обострённом к ней внимании. Он и видел всё с пронзительной чёткостью, яркостью: как неровно, но равновесно чередуются, составляя сложный узор, камни сложенной всухую длинной серой стены, как затейливо — если провесить между рдеющими головками линии — соединяются, в треугольники, в петли, эти маки среди поля, утопающего в белой, синей, зелёной дымке. Носовая полость как будто распросторилась, напиталась кислородом и сделалась болезненно чувствительной, словно вот-вот распухнет, зачешется, заколет множеством иголочек, как обмороженное место. Он свернул и зачем-то поехал через поле молодой кукурузы, по отлого вверх ведущей тропинке; отовсюду по сторонам торчали прозрачно-зелёные, будто стеклянные, початки в тонких нитках волос. Оказалось, что тропинка вела на небольшое, вроде холмика, возвышение, где стояло несколько вязов, около семи штук, один старый, прочие помоложе. Деревья подымались из жёсткой, высохшей травы, их кроны нависали как невнятной формы облачка, их ветви скрещивались как дуги. Он уселся у подножия одного из деревьев, рот и нос завесил платком. Отметил, что снова чувствует себя счастливым, — но было это так же опасно, как физическая полнота бытия. Эти чувства, как пустые слепящие пятна, нащупаны были светом у него в черепе, а по краю их билось разноцветное призматическое, говоря об опасности. Он старался не шевелиться. Он принялся изучать это дерево.
Вокруг основанья ствола густо и беспорядочно сплелись нижние ветки и прикорневая поросль, а между ними, точнее под ними, зачастую беря начало от комля ещё в воздухе, могучие, жёсткие, узловатые корни жадно тянулись к земле, вспарывали землю и в ней исчезали. Если же повести взглядом вверх, то видно, как ствол дерева, в шрамах, трещинах и узлах, идёт кверху, фактически не отклоняясь от вертикали. На определённой высоте, однако, он разделяется на стволы-отводки, в них повторяясь, а от этих отводков идут, тоже им вторя, ещё меньшие стволики, и все они тянутся, пробираются вверх; чем-то это напоминало отвердевший, бивший кверху источник или фонтан. От стволиков отходили толстые вторичные боковые сучья, от сучьев — ветви, от ветвей — ветки потоньше, с побегами и листьями, так что создавалось некоторое множество густых крон. Вместе с деревом росла его история, которой свидетелями были неподвижный нижний кряж, вся древесная шкура с зажившими ранами, трещинами, угловатые сочленения старых, кое-где пообломанных сучьев, но также и новые угловатые выросты, повороты подвижных ветвей.
Он потрогал толстую древесную кожу: не тёплая, как плоть, но и не холодная, как камень. Внутренний остов дерева состоит по большей части из отмерших клеток и заключён в узкую, под корой расположенную оболочку из клеток живых, делящихся, наполненных водой; ещё есть энергичные клетки-«первооткрыватели», обитающие в авантюрных концах растущих корней и веток. Листья — живые: Маркус сорвал один с прикорневой поросли — светлый, золотисто-зелёный, с чёткими прожилками, с зубчатыми, как пила, краями, асимметричный у основания, шершавый на ощупь, но при этом блестящий. Смотреть на прожилки было приятно. Он снова поднял глаза вверх на крону или на кроны: на первый взгляд, по крупному счёту, упорядоченность отсутствовала, но стоило присмотреться получше, как распознавалась закономерность в том, в какую сторону выкидывало дерево сучья, куда пускало ветки, какими ярусами устроены шатры зелёной листвы. Он знал, что геометрия живёт внутри дерева (Жаклин показывала ему рисунки камбия
[164]), но теперь вдруг начал видеть геометрию и во внешнем древесном облике.
Если присмотреться глазом, настроенным на формы и фигуры, то в расположении листьев на веточках, веток — на сучьях, сучьев — на стволе, при всяческом разнообразии, всевозможной пестроте и корявости картины, открывается некий неукоснительный порядок. Листья растут на веточках сменяющими друг друга рядами под углом сто восемьдесят градусов друг к другу. В том, как ветки выходят из сучьев, несмотря на то что какие-то сломаны, в рубцах или пятнах, разные по толщине, тоже просматривается регулярность: ветки растут под одним и тем же углом по правильной спирали. Захваченный этим наблюдением, Маркус вглядывался всё внимательнее, отмечал повторение форм, создавал модель дерева. Он вынул блокнот и сделал примерный чертёжик вяза, устроенного по принципу спирали. От этого изображения — отвлечённого, незатейливо-линейного — ему сделалось на удивление хорошо. (Прежде геометрия всегда представлялась Маркусу не слишком удачной уловкой, при помощи которой его сознание пыталось укротить или хоть как-то пригладить угрожающе-бесформенную, хаотичную действительность.)
