Да, за эти Два с половиной года я выдал уйму картин. А к концу десятого класса забуксовал. Нет у меня больше идей, нет сюжетов. Кажется, чего только я уже ни писал: и детей, и стариков, и пейзажи, и небо с летящими птицами, и зверей, которых пожар гонит из тайги, и разрушенные деревни. Все сочетания красок перепробовал. Все подтексты и условности выпятил через них и неожиданности решений. И стало скучно.
Между Тошей и моими картинами разверзлась пропасть. Если раньше они соединялись, то теперь картины застыли мёртвой памятью, а Тоша стала сутью моей жизни. И почему-то соединилась для меня с математикой. Глупо, смешно, но тайна нераскрытых проблем и задач — это тайна Тоши. И то же головокружение я испытываю, видя на доске «дано» и неизвестное задачи или видя Тошу с её беззащитной, тонкой шеей.
Тайна — двигатель моей жизни. В Муське тайны нет: на ладони — глупость и готовность целоваться.
— Нет, нет! — застучал в комнату папик. — Ты не подложишь мне такую свинью, ты не опозоришь меня перед моими друзьями. Я, можно сказать, экскурсии вожу — пропагандирую твои картины, прилежный гид. Я, можно сказать, уже сейчас создал тебе славу: тебя как художника знают все мои друзья! — Голос папика глух, смят, потерял свой привычный бархатный тембр. — Ты уже большой художник, слышишь?! — в отчаянии повторяет папик. Он молит меня! Впервые в жизни. И я знаю: никого никогда ни о чём он не молил.
А я под его голос срываю со стен картины и складываю одна на другую. Я очищаю себя, свою комнату от прошлого перед новой дорогой в моей жизни. А когда стены голы и во мне — всё решено и спокойно, распахиваю дверь перед папиком.
— Пойми, больше я не потерплю насилия, я хочу стать математиком.
— Гена! — Мама прижимает руки к груди. — Гена, пусть как хочет он. Ему жить. Не нам.
— В детский сад насильно сунул, — сказал я зло. — Я просился к дедушке. В эту школу насильно сунул…
Но тут я осёкся. Если бы в эту школу не сунул, не было бы Тоши, Антонины Сергеевны. И математики бы не было — Зверюги, в прошлой школе математичка любила решать примеры и красиво записывать. Стою перед папиком дурак дураком и обалдело смотрю на него. Так это очень даже хорошо, оказывается, что он сунул меня в эту школу?!
Мимо мамы, моргающей, как от тика, мимо папика, готовящегося начать новое наступление, я шагнул к двери.
— Куда? На ночь глядя?! — охнула мама. Но я уже снова позабыл о ней. Я мчался за своим парусом — тайной, которая ещё большим покровом укрыла от меня Тошу после случившегося сегодня и которую я обязательно должен узнать.
6
Вышел на свой Мичуринский проспект и остановился. При родителях я был смелый, а сейчас ослаб.
Куда собрался? Меня выгнали. Самым решительным образом. «Ты мне как сын», — ошпарил меня тихий голос Тоши.
Сын?! Я докажу…
Что «докажу»?
Я — взрослый. Я сам решаю свою жизнь. Я буду математиком! И, точно паспорт на взрослость немедленно хочу получить, еду к Зверюге, в Чертаново. Зачем мне именно сейчас, к ночи, понадобилась Зверюга? Но я тороплюсь к ней, точно боюсь опоздать.
Был у неё всего один раз — в день её рождения. Она болела, и мы с Сан Санычем, Рыбкой и Волечкой повезли ей от класса цветы и подарки.
Дома одинаковы — голубые, с розовыми балконами. Убей меня, если помню, какой её. Но, видно, не я рвался к Зверюге, а сама судьба гнала меня к ней: машинально, положившись на механическую память, вышел к нужному дому. Этаж помнил: седьмой!
Зверюга жила одна.
Сколько на свете одиноких женщин! Не старая ещё, вовсе не страшная, а очень даже, когда улыбается, симпатичная: тогда её совиные глаза пляшут в морщинах добротой. Почему же она одна?! Неужели нет на свете мужчины, который мог бы полюбить и её ум, и её вот эту щедрую улыбку?!
В классе она улыбается редко. Думаю, потому, что математику любит больше, чем себя, и нас, художников, считает не способными дотянуться до её математики. Вот и не стремится нравиться нам.
— Гриша?! — восклицает Зверюга, увидев меня. Она в длинном махровом халате, на лбу поблёскивают капли воды. — Заходи! — Она широко распахивает передо мной дверь. — Иди в кухню, я переоденусь. Сейчас будем пить чай.
И мы пьём чай. Теперь на ней свободная блуза, немного скрывающая её полноту, и свободно падающая складками юбка. Зверюга выкладывает на тарелку хлеб, печенье, зефир — всё в одну кучу.
— Храню для племянников, — говорит она. — Сама не ем, а племянники любят сладкое. — Больше она об угощении не говорит, снова повторяет то, что выдала на экзамене, и чуть не молит меня: — Понимаешь, Гриша, ты нужен математике, в математике наше с тобой призвание, — дарит она очередной штамп. Зачем приходит человек жить? Ступить в своём познании ещё на одну ступеньку и передать то, что откроет, следующему за ним человеку. Правда?
Зефир — чёрствый. Видно, очень давно не было здесь племянников. Грызу зефир, как орехи, долго размачиваю слюной, долго жую и, преодолевая странную слабость в теле, слушаю Зверюгу. То, что она говорит, мне понятно. Это совсем не то, что исповедует Тоша: душа человека, его ощущения, для Тоши являющиеся единственно важными, здесь не играют никакой роли, в расчёт не берутся, и сам человек в расчёт не берётся, существует только наука. Но мне нравится то, что говорит Зверюга, даже её штампы нравятся. Конечно же, все люди, от первого и до самого последнего, связаны именно этой цепью — передающимся от человека к человеку познанием. И я слушаю Зверюгу внимательно.
— Чистой теорией трудно заниматься, — говорит Зверюга. — Никому это вроде как и не нужно у нас в России. Вот я попыталась… — Она неумело улыбнулась. — Работала тогда в НИИ. А меня изо всех сил толкали к прикладной математике: «Рассчитай-ка по готовой программе обтекание стабилизатора!» Мне же, хоть убей, неинтересно, как струя воздуха обтекает стабилизатор. А выхода нет. Финансирование малое. Твои открытия никому не нужны, если не найдёшь военную организацию, желающую финансировать их.
— Так зачем же вы хотите, чтобы я шёл в науку?! — удивился я.
Зверюга пьёт залпом чай и булькает, как мужик в магазине, когда пьёт водку прямо из бутылки.
— Я не смогла, сбежала. Но я сбежала, чтобы передать несчастную теорию, несчастную науку в более сильные, более надёжные руки — учеников!
— Почему же вы пришли в художественную школу, а не в физико-математическую? — снова ошарашенно спрашиваю я, позабыв о вежливости и перебивая Зверюгу.
— А я работаю и в физико-математической. Хочу сравнить, какие дети, с поэтической душой или реалисты, больше способны заниматься теорией?
— Ну и?.. — воскликнул я нетерпеливо.
— Ну и вот, ты, Валерий Голев, вы его, кажется, Волечкой зовёте, и ваша Рыбка — в этой школе, и трое из физико-математической идут в университет.
— Всего трое?
