Она кивнула.
— Склонных к теоретическим исследованиям, к чистой теории всего трое! Я приготовила тебе задачи. Ты ведь идёшь в университет?
— В университет.
В эту минуту я твёрдо верил в то, что через неделю, на другой день после выпускного вечера, подам документы на мехмат.
— У меня там ученик работает, он подобрал задачи, так что ты наверняка поступишь. Гриша, наука — бессребреница, наука — падчерица в нашем государстве, а без науки, как без глаз, — слепота. Сам знаешь, за истину на кострах люди сгорали. Конечно, не дай бог, но ты ведь пойдёшь за истину на костёр?! — совсем по-детски спросила Зверюга, с наивной верой глядя на меня.
С каждым словом Зверюги я всё больше обретал себя: я решаю, я сам определю свою жизнь, я — взрослый, я — мужчина.
С каждым словом Зверюги росло волнение: если я решаю, если я взрослый, смею я увидеть Тошу?! Просто увидеть…
— Я рада, что ты нашёл в себе мужество ступить на тяжкий, многострадальный путь. — Снова штамп и торжественность. И морщатся глаза в доброте.
Но как мне нужны сейчас и эти её штампы, в которых заключена вера в меня, и вот эта торжественность, от которой у меня сладко замирает под ложечкой, и её детская радость, источником которой являюсь я.
Зверюга долго стояла перед моими картинами на последней выставке, но своего отношения не высказала и вообще ни разу за все годы ни слова о моей мазне не сказала, а сейчас мне очень захотелось, стало необходимым услышать именно её мнение, потому что, я чувствовал: Зверюга безошибочно угадывает талант в человеке. Может быть, потому и тянет меня в математику, что видит во мне лишь заурядного художника. Уж она знает! Это не отец с матерью, это матёрая волчица, изучившая жизнь голодным брюхом и своим битым-перебитым, как выходит по её словам, хребтом, она объективна.
— Вы уверены, что я не художник? — спрашиваю я, почему-то замирая от страха, прямо глядя в её круглые, свободные от игры и лжи глаза. Ни разу за пять лет учёбы у неё я не заметил, чтобы она слукавила или неискренне сказала что-нибудь.
А сейчас она вспыхнула, крупные, красные пятна бликами прошли по лицу. Она борется с собой?!
— Я могла бы соврать, — говорит голосом, каким ругала на уроках Муську и Сан Саныча за неспособность и нелюбовь к математике, за нежелание думать. — Но я не хочу врать тебе. Наверное, ты мог бы стать хорошим художником, если бы хотя бы попытался заглянуть в тайны вселенной и если бы из твоих картин убрать сладкий сироп и слюни. Пока это на уровне сентиментальных пасторалей.
Я разинул рот. Чего-чего, но такого я не ожидал услышать. Вот так Зверюга!
— Ты забыл о науке, когда писал свои картины! Возьмём твою «Старуху». Что ты вызываешь у зрителя? Слезу выжимаешь, и больше ничего. А кем могла бы стать твоя старуха? Знаешь, почему она пережила своих детей, вообще почему смогла жить? Не знаешь. Другая мать не выжила бы после их смерти. Чем сильна твоя старуха, знаешь? Чем занимается эта твоя старуха всю жизнь? Не знаешь. И зритель не знает, потому что ты не знаешь. Если этак, как она, сидеть целыми днями над фотографиями, не выживешь. Что-то ещё есть: главное.
Я так обалдел, что ни слова не мог сказать в свою защиту. Зверюга лупцевала меня, у меня же не было сил прикрыться от ударов.
А я так гордился этой картиной! Мне казалось, это моя главная удача за последние годы.
А Тоша так же восприняла «Старуху», как Зверюга? Или она видит старуху моими глазами?
Суетливо стал перебирать в уме все дни выставки. И не вспомнил, чтобы Тоша высказала своё мнение о картине.
В самом деле, что же я помню: чем, какими интересами, делами, какими силами жила моя соседка?
Мал я был, ничего не помню.
И вдруг я услышал Тошины слова, сказанные как бы нехотя, мимоходом: «Картинка тебе запомнилась, любви нет».
Впустив в наш разговор со Зверюгой Тошу, услышав её голос, я будто палец в электросеть сунул.
Почему забыл мимоходом брошенные Тошей слова? Почему не придал им значения?
— Пойми, Гриша, художник должен быть точен, за его сюжетами должна стоять жизнь. У вашей Рыбки интересные работы, но робкие, а в математике она сильнее вас всех! Ты, Гриша, можешь стать художником, ты талантливый. Но ты можешь стать и математиком. Математик ты больше, чем художник. Так думаю я. Но я — лицо пристрастное. Ты нужен мне.
О чём Зверюга? О чём Тоша? Две Антонины Сергеевны. Одной не хватает понимания чисел, жестокости нашей действительности, другой — любви, уважения к душе.
Надо же: «Картинка тебе запомнилась»! «Картинка»! — страшнее приговора быть не может.
Зверюга принесла пачку отпечатанных листков, соединённых большой скрепкой, разделила на три части.
— Вот Валере, вот Рыбке. А это тебе. Даю две недели на решение всех задач: иначе не успеем подготовиться. За теорию не беспокоюсь, теорию я в вас вбила.
Я понял, что пора уходить.
Часы позабыл дома и понятия не имел, сколько сейчас времени, ясно одно, за окном — ночь. Июньская короткая ночь.
И я шагнул в эту ночь, неся под мышкой тугую «трубку» с задачами. Выбор сделан: я буду учёным. Если моя «Старуха» — неудача и с точки зрения Зверюги, и с точки зрения Тоши, о чём может идти речь?
Выбор сделан, а у меня не попадает зуб на зуб, заплетаюсь ногами, как пьяный. Я снова один на один с Тошей. Острыми углами плечи, родинка под ключицей… Злобой уничтожено лицо. Разве Тоша может быть злой? Она меня ненавидит!
Улица бела. В свете, в грозе, в беге по сегодняшнему дню я не замечал, а сейчас по контрасту с беззвёздной ночью белизна ослепила. Тополиный пух мягко устилает асфальт, виснет в воздухе, и я буквально продираюсь сквозь него к автобусной остановке. Он высветлил деревья. Декорация — не жизнь. Нет, так нельзя придумать. Такое может быть только в жизни.
Тошины глаза. Тошины губы. Тошины плечи — углами. Над белизной. В белизне.
На автобусной остановке — ещё четверо, но, мне кажется, я совсем один в мире. Только меня-то два. Первый не может без Тоши: без неё он беспомощен и слаб, уныл и глуп. Первого всё время лихорадит: то прожаривает насквозь пылом греха и дерзости, то проскваживает унижением и тоской. А второй… сам решил свою жизнь и спокоен, как тополиный пух, как ночь и поляна лютиков.
Может быть, если бы в эту тополиную, душную ночь я доверился спокойствию своего второго «я» и поехал домой, если бы поднял это «я» выше скорби на Тошином лице, своё самолюбие поднял бы над не дающейся мне тайной Тошиной души, вся моя и Тошина жизнь сложились бы иначе.
Но в этом-то и тайна судьбы.
В сказках детства были три дороги. Налево пойдёшь — коня потеряешь, направо пойдёшь — чудовища и злые люди погубят тебя, прямо пойдёшь — примешь смертный бой. Я плакал в детстве: по какой же дороге идти, если везде худо?!
