И неожиданно я натягиваю чистый холст на свой мольберт. Не я, рука моя сама выводит физиономию председателя, ту, настоящую, которая сначала зеркально отразилась на холсте: и студень подбородка, разлившийся по галстуку и костюму, и узкий серпик губ, повёрнутый вниз, и судящий взгляд. Председатель схож с девахой! Я ещё не знаю его дел и судеб зависящих от него людей, но в его лице — та же властность, та же алчность и то же право на чужую жизнь, что в лице девахи, он — безжалостный палач. Уши у него оттопырены, пальцы — не в перстнях, не в маникюре, но они серы, цепки и злы, как у девахи, это пальцы с развитым хватательным движением.
8
Председатель прислал за мной на станцию машину. Секретарь парторганизации распахнул передо мной дверцу.
— С приездом вас! Значит, обстановка такая, — старается секретарь выполнить приказ председателя — сразу ввести меня в курс дела: — Вам оборудована комната, составлен план — отдыхательная программа, мероприятия по охвату разных сфер жизни, отъезд. Завтрак — десять тридцать. — Секретарь развернул листок с отпечатанными пунктами.
— Есть не хочу, спасибо, завтракал перед отъездом, — восстал я. — И планы зря составляли. Если можно, ведите меня прямо в коровник.
— Не положено. Не разрешено, — как попка повторяет секретарь одно и то же и тычет пальцем в листок.
Машина мягко скользит по асфальту, и я не могу не признать, председатель — хороший хозяин, сделал дорогу, наверняка недёшево досталась ему она! Еду в машине, как барин, а чувствую беспомощность: даже здесь, где я должен сам решать, от меня ничего не зависит. Похоже, Тоша не права: от человека ничего не зависит!
Председатель встретил меня как премьер-министра: распахнул пухлые объятия, сжал бережно. А я поспешил высвободиться, почему-то стало не по себе — и придавить ведь может, коли попадёшься ему в руки, с него станется.
— Идём скорее, самовар вскипел давно, чай настоялся. А хочешь кофия? Нужно подзаправиться перед трудовым днём.
— Я ночь не спал, наемся, усну, не смогу работать.
— Велика печаль. День — большой. Поспишь — поработаешь. Опять поспишь — опять поработаешь. А как же работать, коли не выспаться?! Ты — мастер, тебе нужно повышенное питание, я выписал продукты, теперь ты единица колхозная — полный пансион, и законный отдых после недели труда. А своё дело сечёшь, значит, успеешь, сделаешь всё, как надо.
Как под гипноз попал — под его властную силу. И чай пришлось выпить, и домашней выпечки хлеба отведать с домашним маслом, яичницу с колбасой и ветчиной — всё пришлось съесть, что положил мне председатель. И познакомиться пришлось с активом колхоза — ради меня собрали.
— Вот наши герои: бригадир животноводческого комплекса, механизатор Сторогин, бригадир-полевод Фомичёв… — По очереди представил мне всех председатель. — Передовики. — Передовики? Как на подбор, кругленькие, сдобные. Да они небось ни разу ни в коровник, ни в свинарник не зашли, если у них такой же, как у меня, — полный пансион. — Начнёшь с животноводческого комплекса, к нему первое внимание, сечёшь?! — выдаёт руководящее, программное ЦУ председатель.
Сам повёл меня в коровник. Подозвал девушку, румяную, наливную, с тугой кожей, словно натянутой на барабан.
— Начнёшь с неё. С её коровами! — приказал председатель.
Сколько же ей лет? Вроде все двадцать можно дать по комплекции: широкий таз, большая грудь. А ведь нет же, никак не больше семнадцати, может, даже и шестнадцать. Хотел спросить, не спросил. Успеется. Дело нехитрое за несколько часов выведать.
— Ну вы тут оставайтесь, я скоро зайду, — пообещал председатель. И добавил странное: — Ты тово… не балуй, смотри! — Грозная складка легла поперёк лба.
«Дочка, что ли?» — подумал я. Не спросил, само выяснится.
Председатель ушёл, оглядываясь, суетливо шаркая, а девушка деловито сказала:
— Пошли, что ли? Пора доить.
В её «что ли» я уловил ту же насмешку начальника к подчинённому, что жила в председателе. Со мной она пока не проявилась, но в любой момент, я знал, может проявиться.
Следом за девушкой я вступил в длинное сооружение — коровник. В одной и той же позе, неподвижно, довольно близко друг к другу стоят коровы.
— Делайте что хотите, а у меня дойка, — сказала «любезно» девушка и тяжёлой поступью пошагала к коровам.
Подойти прижаться к коровьей морде… погладить…
Жёстким щелчком она зажала сосцы коровы, корова вздрогнула. И вот вымя — в железках, а от железок тянутся провода.
— М-му, — жалуется мне рыжая, с белыми большими пятнами корова и смотрит на меня с тем же выражением, что Тошины кролики.
Девушка, не сказав корове ни слова, передвигается к следующей, так же жёстко подключает электроаппарат.
— Му-у, — жалуется мне и эта корова.
Рыжие, чёрные, тёмно-коричневые — разного цвета коровы, а выражение лиц у всех одно — недоумевающее: «За что со мной так?»
Я ничего не понимаю в сельском хозяйстве и в коровах, естественно, тоже, но даже я могу сообразить, что корове, как и всякому живому существу, нужна ласка, и гулять корове обязательно нужно — нельзя стоять неподвижно месяцами! Да и железки, защёлкнутые злой рукой, наверняка не способствуют надою. Смотрю в коровьи глаза и не верю, что несчастные коровы способны дать хороший надой и сделать колхоз передовым, и не верю, что девушка, не нашедшая ни одного доброго слова для живого существа, — передовая доярка.
Пошёл ток по аппаратуре, молоко выдавливается из вымени, коровы вздрагивают, машут хвостами, жалобно мычат. И я вздрагиваю вместе с ними, и мычал бы жалобно, если бы не боялся председателя и Тюбика, мне кажется: их глаза следят за мной, их уши ловят каждое моё слово. Почему я так боюсь их обоих, почему в их присутствии чувствую себя нелепым подростком в коротком пальто?! Мычать я не умею, и нет у меня хвоста, чтобы выразить своё недовольство происходящим.
Мучительство длится бесконечно. Не могу больше мучиться вместе с коровами.
Наконец девушка подходит ко мне.
— Идёмте, — говорит властным голосом, каким говорит председатель.
Наверняка дочка. Только непонятно, зачем он родную дочку определил в доярки, а не в завклубом, например? Нет, не дочка. Дочке не сказал бы: «Не балуй», наоборот, ему выгоден был бы брак дочки со столичным фертом! Не дочка.
— Как вас зовут? — спросил.
— Алевтина, — важно ответила она. — Небось с непривычки замутило? Убираем, стараемся, а дух всё равно тугой. — Алевтина привела меня в небольшую чистую комнатёнку с диваном и фикусом. Уселась под окно на стул, сказала: — Рисуйте, что ли, только недолго, а то скоро обед. — Она выпятила грудь, вальяжно развалилась и томно уставилась на меня.
Я стал разглядывать её. Белый платок повязан так, что видны светлые прямые волосы, лба почти нет, узкая полоска морщины над широкими ремнями бровей, ресницы под цвет волос, — светлые, пшеничные, но очень густые и длинные, глаза в них получаются мохнатыми, светло-коричневыми, как выцветшие жуки, и были бы, может, красивы, если бы не равнодушное величие.
