На кого похожа она, эта Алевтина, с лоснящимися, молочной спелости щеками, смотрящая мимо меня и всех живых уже сейчас, в свои шестнадцать? Да на Тошину деваху она похожа! Копия. Только та общипывает кроликов, а эта терзает коров.
— Сколько вам лет? — спросил всё-таки.
— Через месяц будет семнадцать, — важно произнесла она.
— Ясно. А чего в школу не ходите? Небось не закончили десятилетку?
— На кой она мне? Я и так найду, где заработать. Ещё полгода оттрублю здесь, и привет, — начала хвастать она да прикусила язык.
— И куда пойдёте?
— Куда, куда, на кудыкину гору! — Тут же спохватилась, как-никак я для неё столичный художник, но своей «накудыкиной горой» выдала себя с головой — хамка она: так разговаривает с теми, кто ей не нужен. — Пойду учиться в техникум, потом мне отдадут клуб.
— Чистая работа, — похвалил я.
— Ага, — согласилась Алевтина. — Не пыльная. Я люблю, когда не пыльно. — Теперь она говорит со мной охотно, как со своим. Объясняет: образования у неё восемь классов, для техникума хватит, вовсе она и не собиралась ни в какой техникум, пошла в доярки — платят хорошо, да получилось такое дело — нужно идти в техникум. Техникум в районе, близко, можно ездить домой, а можно ночевать в общежитии, а можно снять комнату, сдают охотно.
Она говорит, а я делаю наброски. В центре она — Алевтина, а из-за её плеч и с боков — лица плачущих коров.
Алевтину подам красивой: жуки-глаза, яркие губы, яркие щёки — то, что, как я понимаю, нравится в ней председателю, пышная грудь, пышный живот, не скрываемый даже свободным халатом. По всему видно, Алевтина — любовница председателя: уж больно независимо ведёт себя — чувствует свою силу и власть. Такая и наболтать может ему, кого поднять, кого принизить, кого со свету сжить.
Словно Тоша стоит рядом и мне передаёт своё видение: это в капкан Алевтининых ног попали несчастные кролики. И они мне жалуются на Алевтину, смотрят на меня с надеждой — может, я их спасу? И коровы жалуются на Алевтину. Вижу уже выписанную в деталях всю картину, до последнего блика, и быстро, легко двигается рука.
Ты хотела, Тоша, чтобы честно. Вот тебе сегодняшняя деревня. Ты передала мне своё видение.
— Мы через то такие упитанные, — говорит между тем Алевтина, — что сидим на молоке. Чего не жить? Своё масло, свой сыр.
У кого есть масло и сыр, а у кого-то и нету. Мне очень хочется бросить этот холст и бежать в коровник — есть же там другие доярки! Я хочу их видеть! И я невинно спрашиваю:
— А сколько у вас в колхозе доярок?
— О, у нас большой комплекс! У каждой доярки по семьдесят коров, а всех нас девять человек.
— Большой комплекс! — соглашаюсь я. — А они у вас так всю зиму и стоят? — спрашиваю невинно.
— Кто «они»? Коровы? А что им сделается? Стоят, а то лежат.
Ага, чёрточка около носа, брезгливая такая чёрточка. Ага, чуть выпячивается в пренебрежении нижняя губа. Поймал её главное выражение!
— Вы же хотите двигаться! — говорю я. — Жалко же их!
Пришёл председатель, встал рядом.
— Вот-вот, потуже тут-то, потуже! — Он ткнул толстым пальцем в грудь Алевтины. — Смотри-ка, похожа!
— Хотелось бы познакомиться с другими доярками, — сказал я за обедом.
— Зачем? — несказанно удивился председатель. — Эта самая ядрёная, сладкая.
— Вам нужно, чтобы я колхоз представил или портрет вашей любовницы сделал? — шепнул я ему, чтобы не услышал секретарь.
Председатель поперхнулся.
— Ну ты даёшь! Сам догадался, или она проболталась?
— Профессия моя — видеть да замечать.
— Ну и как тебе, а? Что надо? Не оторвёшься, — шепнул сладострастно, и жир разлился по шее пышным воротником.
— Так что, может, сделать отдельный портрет? — подначил я его.
Он с сожалением покачал головой.
— Нельзя. Я бы со всем моим удовольствием, но у меня не супруга — танк, раздавит!
— Так все же знают, не слепые.
— Э, одно дело — коровница и коровница, доярка передовая да знатная, другое дело — патрет, у всех на виду. Никак нельзя.
— Так можно мне познакомиться с другими доярками? Я выберу пару типажей, и получится охват масс. А то — одна. Подозрительно. И для супруги, и для начальства.
— Думаешь?
— Думаю.
— Давай, ладно. Спать-то будешь?
— Нет.
Я хочу спать. Голова тяжёлая. Кажется, коснись только подушки, и провалюсь. Но Тоша… Тоша со мной рядом: ну же, не лги на холсте, напиши всё, как есть.
— Я не смогу уснуть, — объясняю председателю. — У меня мало времени, всего два дня, а я должен представить минимум пять полотен. Хочу познакомиться с механизаторами, учителями, полеводами — я должен охватить вашу жизнь со всех сторон.
— Давай, ладно, — повторил председатель. — Охватывай. Приставлю к тебе секретаря, он познакомит с людьми. Только не слушай, если начнут жалиться, всегда есть недовольные.
— Я не корреспондент, не журналист, я художник, мне нужно смотреть, а слушать — не моё дело. Не беспокойтесь. Начнут говорить, не услышу. Только велите всё показать, без утайки.
Её я увидел сразу — худенькую маленькую девчушку с тощей косицей, змейкой вьющейся по спине, она прижалась щекой к коровьей морде и что-то шептала.
— Не надо! — приказал я секретарю, открывшему рот, чтобы позвать её.
Девчонка поговорила с коровой, погладила её, склонилась к вымени, прозрачными пальцами погладила соски, смазала какой-то мазью, лишь после этого присоединила к соскам аппаратуру.
Невзрачная, остроносая, не румяна, не щекаста, не грудаста — подросток.
Я так и думал, глаза — светлые-светлые, жалостливые.
Конюх дядя Кузя, или Силыч, как зовут его пожилые, позировал с удовольствием.
— Давай, парень, малюй, нас никто никогда не малевал, и на фото нас никто никогда не выставлял, мы, парень, привычные к навозу и конюшне. Кто мы, парень? Никто. Пришли, ушли — нас не заметят. Кони меня слушают, да! Со всем своим удовольствием, да. — Голос у дяди Кузи простуженный или прокуренный. На носу — синие прожилки, заливает наверняка дядя Кузя. А что ещё будешь делать, когда ты — никто, в навозе да в конюшне и когда незаметная твоя жизнь никому не нужна?!
Домой я вернулся лишь поздним вечером в воскресенье с пятью почти готовыми холстами.
В общей сложности за трое суток, может, я и спал десять часов, а может, и не спал, но это были трое суток — с Тошей: я всё увидел её глазами. Меня не было. Я растворился в снежных полях, в собаках, гремящих безнадёжно цепями, в прикованных к железкам коровах, в обиженных председателем доярках и конюхах, лишённых человеческих прав и элементарных условий жизни, работающих без выходных и отпусков, в жалостливой Марусе, худеньком подростке, знающей коров, как мать порой не знает своих детей, — по характерам и настроениям.
