Она не отвечает, и у меня темнеет в глазах.
— Я, кажется, спросил тебя о чём-то?!
Мимо меня она проходит в комнату, неся блюдо с картошкой. Плетусь следом, слепой от злости, дрожащий от страха.
— Ну так как? — спрашивает Тюбик у Жэки.
Я не понимаю, о чём они, но, видимо, Тюбик прочно отвлёк Жэку от Тоши или объяснил, что при мне не надо ухаживать за ней, уж не знаю, но Жэка не смотрит на неё, говорит о конкурсе фантастики. Конечно, я предполагаю в Жэке коварство, может, завтра же он явится в Тошину школу и уведёт Тошу к себе, но сейчас мне явно ничего не грозит. А Тоша сникла: сидит равнодушная, холодная, тычет вилкой в картошку и не ест.
Зато Жэка с Тюбиком усердствуют — у них ужа гора индюшачьих костей, а они берут ещё и ещё, и картошку лопают, и салаты. Жуют, чавкают и говорят о конкурсе.
На Тошу Жэка в самом деле не обращает больше никакого внимания, и я окончательно успокаиваюсь, и я снова гостеприимен и любезен и даже поднимаю тост за процветание свободной живописи. Жэка соглашается со мной: «Да, да, живопись должна быть свободной» — и выпивает коньяк залпом, как водку. Жэка — само расположение ко мне, хлопает по плечу, называет Птахой. Расстаёмся мы лучшими друзьями, сговариваемся встретиться на теннисном корте. Я уверен, в Союз художников меня примут, но пока не знаю, какой ценой я расплачусь за поддержку Жэки — теннисом или Тошей.
Когда правители уходят, я наливаю себе бокал коньяка и выпиваю залпом, как только что выпил Жэка.
Мне становится жарко, возвращается злость на Жэку, но обрушивается она на Тошу.
— Нет, ты скажи, он назначил тебе свидание? — подступаю я к ней.
Тоша носит посуду и остатки пиршества на кухню. Я возникаю у неё на пути, когда она держит на блюде башню из грязной посуды и мисок с салатами.
— Дала ему телефончик? — допытываюсь я, загораживая ей путь. — Как ты смотрела на него! Понравился?
Она ставит на стул посуду, идёт в коридор, срывает с вешалки шубу, подхватывает сапоги и выскакивает из дома. Так мгновенно всё это происходит, что я не успеваю сообразить, что же произошло. А когда соображаю, она уже на лестнице. Я настигаю её, хватаю за руку, волоку наверх.
— Ты куда? К нему?!
Она морщится, но ещё молчит. Пытается вырваться, сбежать от меня, я волоку её в квартиру, захлопываю дверь.
И вдруг она истошно кричит:
— Я ненавижу тебя. Ты отвратителен мне. Как и твои приятели. Уйди! Прочь из моего дома! Ты мне противен!
— А он не противен? — кричу я и замолкаю. Сквозь вязкий туман эхо: «Я ненавижу тебя. Ты отвратителен мне».
— Ты ничтожен. Подражаешь своему папику! — с моей интонацией она произносит слово «папик»!
— Оставь в покое моего отца!
— Сам назвал в мой дом ничтожеств! Сам! — выплёскивает она и снова — решительное: — Прочь из моего дома!
Лицо перекошено отвращением, и это я вызываю в ней отвращение.
Бросаюсь перед ней на колени, целую ноги.
— Прости меня. Я люблю тебя. Я не могу жить без тебя. Мне всё время мерещится, что тебя уведут. Я не могу, когда на тебя смотрят!
Ловлю её руки, целую, крепко сжимаю их.
— Пусти, — говорит она, — мне больно.
— Ты никогда не любила меня, ты всё жалеешь о своём муже! — вырывается само собой. Ещё крепче сжимаю её руки, сдёргиваю с неё шубу и губами впиваюсь в её шею.
А она с неженской силой отшвыривает меня, её бьёт дрожь. Но я слеп, груб и снова сжимаю её плечи.
12
— Поедем на два дня в Ригу, — просит она меня однажды. — Хочу в Домский собор. Хочу побродить по улицам Риги, там есть улочки очень узкие. Раскинешь руки, вот и вся улица. А ещё хочу взбитых сливок, — говорит она виновато. — Я очень люблю взбитые сливки. Поедем?!
— Конечно, — готовно соглашаюсь я. — Когда?
— На субботу и воскресенье. Мне хочется сделать в Риге несколько набросков, там есть такие старинные замки!
— Ты же знаешь, в субботу у меня теннис! Ты же знаешь моего папика, он не простит, он же не успеет найти мне замену! А в воскресенье семейный обед!
— А в понедельник — совещание, во вторник — выставка, в среду — деловая встреча, в четверг — делегация, в пятницу — поездка за границу. — Она не упрекает меня и не ехидничает, на меня не смотрит, добавляет тихо: — Я съезжу, Гриша, можно? Пообедай с родителями в ресторане, ладно?
Её вид, её голос раздирают меня, глажу её по голове.
— Ну я же правда занят! — говорю расстроенно. — Я же не гуляю!
И, правда, на этой неделе многое решается, Тоша угадала, в частности вопрос о моей большой выставке в Манеже. Но я не могу сказать ей об этом, потому что не хочу, чтобы она познакомилась с работами, выставленными на выставку. Тошиными глазами смотрю на них: ходульные сюжеты, глянцевые штамп-лица, всё подделка, и мне стыдно перед Тошей. И, не дай бог, она увидит лакированную действительность, сработанную мною, но эта лакированная действительность нужна сейчас, и именно эти полотна кормят нас с Тошей последние годы. Именно они подняли меня на небывалую высоту: в мои тридцать лет у меня имя, власть, деньги, положение, авторитет, я знаменит. У меня есть ученики — я преподаю в Суриковском.
Обнимаю Тошу. Её плечи — детские острые уголки, я укололся об них.
— Белочка моя, — лепечу, — умоляю тебя, не уезжай, прошу тебя, не уезжай! Без тебя не могу. Я не представляю, как я переживу два дня и три ночи. Белочка, хвостик мой пушистый.
Я вдыхаю её запахи, словно сил набираюсь. Я, в самом деле, не могу без неё: мне нужно хоть на мгновение уткнуться в неё, мне нужно ночью слушать её дыхание.
— Белочка моя! — Я изнемогаю от нежности. — Потерпи, придёт время, мы поедем вместе.
Она всё-таки высвобождается из моих объятий.
— Когда? — спрашивает горько.
Ночью меня обступают красномордые мои герои: производственники, колхозники, партийные секретари. Они улыбаются лживыми улыбками. Я гоню их, а они не уходят. Лезут целоваться. Они считают меня своим. Они откровенны со мной, не стесняются, говорят пошлости. Просыпаюсь от отвращения к ним, иду на кухню, пью воду — долго, булькая. Уговариваю себя, что их я придумал. Вот раковина в розовом кафеле, деревянные стулья с удобными спинками — Тюбик сосватал мне по случаю, оранжевый абажур над широким столом с розовой клеёнкой, за ним мы обедаем семьёй. А их, этих героев, нет в моей жизни!
Пусть Тоша спит в нашей спальне, я иду в гостиную — в её мастерскую! Давно не оставался с Тошей один на один. Вот маленькая сирота, застывшая около железной ограды детдома. Ждёт чуда: а вдруг за ней придёт её мама? Дети играют, что-то лепят из снега, девочка прижалась лицом к ограде. И дети, и дом почти не выписаны, расплывчаты, фон — серо-коричневый, а ограда — каждой своей железной клеткой на переднем плане, за ней девочка-узница: ждущий глаз, сплющенный нос…
