— Прости меня, белочка, — лепечу я. — Больше никогда, никогда… — Она отворачивается от меня, пытается вырваться. — Ну скажи, что сделать, чтобы ты успокоилась? Я причинил тебе боль. Я знаю, ты бываешь вечерами одна, в последнее время как-то часто получается… Это всё теннис. Я не виноват, что нам дают только вечерние часы. Знаешь же, как тяжело добиться корта! Обещаю тебе, теннис будет один раз в неделю, остальные вечера с тобой. Хочешь — в театр, хочешь — гулять, хочешь — в гости? Но ты же сама со мной не хочешь ходить, сколько я приглашал тебя! Тебе не нравятся мои знакомые. И меня не зовёшь к своим друзьям?! Объясни, почему ты не знакомишь меня с ними? — Я глажу её спину, руки, пытаюсь отнять у неё её боль, растворить в своей любви. — Белочка моя, хвостик мой, ушки мои! — всё повторяю я, и почему-то мне уже больно, точно и впрямь я забрал её боль себе. — Скажи, что мучает тебя, и тебе полегчает. Я знаю, ты много одна, ты недовольна мною и моей жизнью, но потерпи: я исправлюсь, я буду жить для тебя. Я тебе хотел принести удобства и блага, я люблю тебя, люблю! — Я слизываю с её щёк её слёзы, пью их, как самый сладкий напиток, и у меня кружится голова, как всегда, когда я дотрагиваюсь до неё и вдыхаю её солнечный запах.
Она уснула в моих руках. И, только уснула она, как ухнул в сон я.
Проснулся от телефонного звонка. Со сна ничего не могу понять.
Почему Тоша не берёт трубку? Да она, наверное, уже ушла, часы показывают полдевятого. Может, с мамой беда? Босиком бегу к телефону, буквально срываю трубку с аппарата.
— Простите, пожалуйста, что, Антонина Сергеевна заболела? Почему она не пришла? — спросил вежливый мужской голос.
— Куда «не пришла»? — удивился я.
— В школу. Простите, это её муж? Говорит завуч по учебной работе. Нам ждать её или отпустить детей на два часа, мы не подготовили замены.
Я увидел Тошины сапоги, вычищенные, около двери, — наверное, уже утром чистила. Шуба висит на вешалке.
— Простите, я сейчас посмотрю. Дело в том, что… простите, я сейчас…
Наконец я проснулся. И первое, что услышал: звук падающей воды. Включён душ. Кинулся к ванной, крикнул, пытаясь перекричать воду:
— Тоша, к телефону!
Наверное, у неё испортились часы или она проспала.
Тоша не ответила.
Дверь в ванную приоткрыта, в самом деле, чего запираться, когда я дрыхну, как сурок? Я вошёл.
Падает вода. Тоша лежит в ванной боком, неловко вывернув голову — головой в другую сторону от падающей воды.
— Тоша! — позвал я внезапно охрипшим голосом.
Она не откликнулась. Вода ледяная.
— Что с тобой, Тоша? — Я поднял её на руки, вынес из ванной, уложил на диван в мастерской. Она дышит, а глаза закрыты.
Руки её упали бесчувственными плетьми, я сунул ей под нос нашатырь, она чуть приоткрыла глаза — взгляд бессмыслен, она не узнала меня.
Поскользнулась? Стукнулась головой?
Надо срочно вызвать врача. Но продолжаю стоять, не в состоянии сделать хоть шаг.
— Тоша?! — зову беззвучно, ничего не понимая.
Всё-таки пошёл к телефону и, только увидев трубку не на месте, вспомнил о завуче.
— Она… — беззвучно выдавил из себя, — кажется, умирает. Приезжайте, — попросил я, — мне страшно. Вызовите, пожалуйста, «скорую».
Гремят гудки. Держу трубку и никак не могу вспомнить, как вызывают «скорую» — 01, или 03, или 02, или 05? Я знаю только — 09, телефон справочной, но я ни разу не вызывал «скорую».
Тошу увезли в клинику, в реанимацию с диагнозом — обширный инсульт, с полным параличом. Трое суток она жила. Вскрытие показало смерть мозга — ничто не могло спасти Тошу: трое суток просто гоняли кровь по телу, жило здоровое сердце, Тоши уже не было.
2
На панихиде я не плачу, как плачут другие, не умею выдавить из себя ни одного доброго слова, какие говорят, задыхаясь, другие, я холоден, точно ледяная, зимняя вода, в то утро обмывшая Тошу, заморозила меня. Я попал в актовый зал моей школы случайно. Мне нечего здесь делать, Тоша жива. Происходит какая-то нелепая комедия, идёт дурной спектакль, поставленный бездарным режиссёром, и вовсе не Тоша утопает в цветах и еловых ветках и запахах, не о Тоше говорят люди. Вернусь домой, Тоша поставит передо мной свои особые котлеты.
Отец «принимает гостей» — зазывает на поминки, не заботясь о том, что может не хватить места. Он всё организовал и в помощь нагнал женщин, которые расставили столы и наготовили закусок, и водку закупил. Он внимателен ко всем, каждому объясняет, что будет автобус и шесть машин. Мной он не доволен.
— Что, тебе трудно слово сказать?! Будь вежливым! — говорит мне строго. — Ты должен быть любезным!
Что, если в моё отсутствие люди повредят или украдут Тошины картины? Нужно скорее домой: выгнать чужих.
Папик будто почувствовал моё беспокойство, говорит:
— За дом не волнуйся, не пропадёт ни одна пылинка, ни один медяк.
Вокруг папика вьются наши школьные и институтские начальники, ловят его распоряжения и взгляды.
На панихиду пришло много наших ребят, они все толпятся рядом, готовые броситься на мой зов. Только Муськи и Рыбки нет. Почему нет Рыбки? Она так любила Тошу! Ищу её глазами. Только она нужна мне сейчас.
Наконец я вижу Тошиных друзей, прошедших за кулисами нашей с Тошей жизни. Почему она не приглашала их к нам? Почему встречалась с ними без меня? Чем я мог помешать? Неужели я и они несовместимы?
Они подходят ко мне, говорят добрые слова — значит, знают меня, значит, Тоша говорила им обо мне?! А кто-то ничего не говорит, просто смотрит на меня страдальческими глазами, и все дают мне свои телефоны — если, мол, нужно что-нибудь, пожалуйста!
Я разглядываю их с удивлением. Как разительно отличаются они от всех тех, с кем я общаюсь последнее время! Что в них? Незащищённость, как в Тоше? Открытость? Нет, в них… я не знаю, я не могу прочитать, я не понимаю. Пытаюсь понять, с кем и в каких Тоша отношениях. Вот вернусь и скажу Тоше: пусть все к нам приходят! Скажу, что я люблю их — её друзей и готов сделать для них всё возможное и невозможное. Я скажу Тоше, что мне нравятся их лица, я никогда не видел так много таких лиц!
Папик кому-то что-то говорит, и неожиданно раздаются первые звуки «Реквиема» Моцарта. Зачем «Реквием»? Но он звучит — «Реквием». Я становлюсь чутким и чувствую: кто любит Тошу, кто нет. Тошины люди — потерянные, не ощущают себя, жалеют Тошу, а те, кто вокруг папика, изображают волнение.
Нервы под звуки «Реквиема» истончились, звенят, как стеклянные, сейчас разобьются, и я разобьюсь.
Зачем папик устроил музыку?
— Прекратите! — кричу я, но голоса не получается.
Меня трясёт, как в лихорадке, нервы звенят, и я, спотыкаясь и звеня, бегу к двери, но какая-то сила поворачивает меня обратно, гонит к утопающему в цветах гробу, в который я ни разу не взглянул. Я не смею отсюда уйти, я должен принять эту пытку. Музыка совершает что-то со мной: выкачивает из меня жизнь, я весь как больной зуб: ноет каждая клетка, каждый голый нерв.
