Да это же сам Тюбик и есть! Кто ещё может запретить выставку, как не председатель выставочной комиссии?!
Мама разливает дымящийся кофе, подкладывает новые порции горячих гренок.
— Сделаем так, — говорю я равнодушно, хотя сердце больно бьётся о стенки груди. — Сначала выставка. Пока буду оформляться. На другой день после выставки — Америка. Надеюсь, ты не сомневаешься в моей порядочности?!
Тюбик перекашивается как от удара, и я ловлю незапланированное проявление его истинных чувств. Смешавшись, он смотрит на Жэку. И вдруг Жэка кивает. В одной руке двумя пальцами он держит чашку с кофе, в другой двумя пальцами жирную, подгоревшую гренку и… важно кивает.
Что он, не заметил Тюбикова выражения, или он не видел Тошиных картин?!
— Это по-нашему, — говорит Жэка. — Что ж, всё должно быть честно, чего кривишься?! Сам полез на рожон, теперь выходи из положения. Тебе не меньше, чем мне, нужно Гришкино имя в Америке.
Купля-продажа состоялась. А сердце гремит. Мама жалко смотрит на меня, не зная, радоваться или огорчаться. Жэка, чавкая, жуёт с открытым ртом, шумно отхлёбывает кофе, говорит:
— Проведёшь как незапланированную, нигде ни в каких бумагах не давай. Проскочит. Наверняка опасный материальчик, но ты у нас дока, справишься.
Они говорят, словно меня нет, называя вещи своими именами, и я понимаю почему. Они знают, Америка — последняя моя привилегия в их епархии, они сообразили, со мной что-то произошло, и я им уже не страшен: не отниму у них куска, не перебегу дорогу.
— Уважаю, — говорит Жэка чавкая. — Соображаешь.
— Соображаю, — говорю я Жэке. — Только не устройте подлянку. Афиши чтоб были, а вход свободный!
— Её же не знает никто, народ не пойдёт.
Пожимаю плечами, а сам думаю — посмотрим! Попрошу Муську! Может она хоть раз в жизни помочь мне: пусть раздаст всем нашим ребятам, чтобы те распространили в своих учреждениях! Попрошу Рыбку помочь! Она любит Тошу, сделает всё, что возможно. Я пойду в школу. Пусть Зверюга распространит афиши среди своих бывших и сегодняшних учеников и их родителей в обеих школах. Волечка — в университете. Я обойду с афишами заводы и фабрики.
— Ты, Тюбик, дай большой зал. Я сам всё организую.
— Оформляй документы, выставка будет! — Жэка снова в своей благодушной, добродушной маске.
— Мама, не поможешь?
— Да, да, — закивала мама, боязливо глядя на Жэку, — конечно. Возьму отпуск, я в этом году не отдыхала. — У мамы по щекам текут слёзы, но она не замечает. — Скажите, что конкретно делать?
5
Наконец я один.
Как тихо в нашем с Тошей доме! Будний день. Люди работают. Никто не может ни позвонить, ни прийти. Я один с Тошей. И я иду по её картинам — по её судьбе, по её мыслям и чувствам.
Тоша простит меня. Христос, апостолы шли к людям, в этом заключался смысл их жизни. В этом заключается смысл Тошиной жизни. Я выпущу её к людям, и она обожжёт их: заставит увидеть мир таким, какой он есть сегодня: разрушающим человека. Обожжёт и очистит от скверны, и сделает свободными, и научит любить, и подарит веру.
Начать надо с Тошиных близких, с тех, кого она любила. Пусть они первыми придут на её выставку.
Вот ящик с бумагами — письма, записные книжки, дневники.
«Дорогая Антонина Сергеевна! Спасибо вам за неожиданную помощь». Подпись неразборчива. Женщина, мужчина, ученик?
«Здравствуйте, Антонина Сергеевна, еду. Что выйдет из этой поездки, не знаю, но, видимо, на сегодня это единственно разумное решение. Как вы там?»
Люди писали Тоше, не мне, нельзя пользоваться их доверием. Откладываю письма, чувствуя неловкость.
Писем очень много. Они перевязаны нитками, верёвками, и на них Тошиным почерком написано: «Школьные друзья», «институт», «Ученики». Часть писем не собрана в пачку, видно, недавние. В аккуратную стопку сложил эти бесхозные письма. Потом, когда-нибудь, когда я привыкну, что Тоши нет, может, и прочитаю, и встречусь с теми, кто их написал. А сейчас я лишь списываю обратные адреса и фамилии с инициалами, чтобы отправить людям, любившим Тошу, приглашение на выставку.
Сколько записных книжек! На первых страницах календари с годом. Эта — до меня. И эта — до меня. Ещё до меня. А вот при мне. Наверное, есть последняя. Иду в переднюю. У Тоши привычка вешать сумку с вечера на вешалку, чтобы ничего не забыть. Она же не ушла в тот день на работу. Да, висит. Предательски задрожала рука, я снял сумку с вешалки. Едва доплёлся до комнаты, сел, открыл.
Сверху — яблоко и бутерброд с сыром в фольге. Сыр заплесневел. Масло, видно, прогоркло — почти неделю пролежал бутерброд в духоте.
Тетрадь с записями. Конспекты уроков. Это потом.
Книжка — в дорогу. Тоше ехать на автобусе сорок минут. «Древнекитайская философия».
Зачем ей понадобилась философия, да ещё древнекитайская?! Это тоже потом.
В записной книжке на первой странице — долги. Откуда? Много лет мы ни в чём не нуждаемся.
Аделаиде — тридцать рублей. Василию Петровичу — двадцать пять. Сносно.
Зачем всё-таки она занимала? На еду было не нужно, и за квартиру платил я. Для себя наверняка занимать не стала бы. Значит, для кого-то? Или кому-то купила подарок? Как теперь узнать?!
Решил вечером обзвонить каждого, кто значится в книжке, — обязательно нападу на Аделаиду и Василия Петровича. Отдам деньги. Каждого позову на выставку. И пусть каждый из тех, кто любит Тошу, приведёт всех, кого он любит, и всех, кто любит его.
А сейчас мне нужен Сан Саныч. И… Золотая Рыбка. Верные люди, они за два вечера понаделают столько афиш, сколько нужно, чтобы увешать все клубы, все учреждения, все учебные заведения.
— Здравствуй, Сан Саныч. Наверное, ты единственный человек, который в рабочее время всегда сидит на своём рабочем месте.
— Птаха? Птаха? — беспомощно повторяет Сан Саныч. — Ты как, Птаха?
— Жив. Ты, Сан Саныч, не можешь помочь? — Объясняю, зачем он мне понадобился, а когда договариваемся о встрече, спрашиваю: — Слушай, ты не можешь в помощь позвать Золотую Рыбку? Она — чистая душа, наверняка не откажет.
Наступает молчание. Похоже, разъединился телефон.
— Алле! Сан Саныч!
— Да, — откликается Сан Саныч. — Нету Золотой Рыбки. Погибла в пургу на Кольском полуострове.
Теперь молчу я, потом говорю «пока» и кладу трубку. Долго сижу и смотрю в паркетины под ногами, рыжие, блестящие, недавно Тоша покрыла их лаком.
Мимо меня шла жизнь моих друзей и близких.
Как жила Золотая Рыбка? Почему погибла?
Как живёт Сан Саныч? Как живёт Волечка?
А как жила все эти годы мама?
Что говорить о них, когда я даже о Тоше ничего не знаю — как жила моя Тоша?
