– Убирайся!
– Сказал же. Провожу и уберусь.
– Нет! Отвали! – воскликнула она громко, отчаянно и уже не толкнуть хотела, ударить, кулаком в грудь.
Размахнулась, но Андрюха ловко перехватил её руку, стиснув пальцами запястье, даже не слишком крепко, просто стало ещё обиднее, из-за непутёвости своей, из-за несуразности и беспомощности, и Алёна всё равно закричала:
– Больно же! Больно! Отпусти! – и попыталась вывернуться из его хватки, а он и сам отпустил, чуть раньше, и вложенное в стремление вырваться усилие по инерции ушло в другое движение.
Алёна абсолютно не рассчитывала на подобное, но сжатая в кулак ладонь взлетела вверх и с размаху угодила Шарицкому в лицо. Алёна не поняла, куда точно, просто почувствовала что-то горячее, одновременно твёрдое и мягко-податливое под костяшками пальцев. Щека? Подбородок? Губы? И испугалась. А ещё – стыдно стало, нестерпимо стыдно.
Ну как это – человека бить? Он же живой, тоже чувствует, и ведь абсолютно понятно же, ему тоже больно. Хотя по Андрюхе не скажешь – просто посмотрел мрачно. А, может, даже и не мрачно. Печально и жалостливо.
А ведь это Белому надо было в морду дать, но Шарицкий… Шарицкий тоже правильно получил. Потому что оказался свидетелем величайшего Алёниного позора, который ей ни за что никогда не забыть. И за этот вот взгляд, унижающий похлеще всяких действий и оскорблений. Это из-за него никак не избавиться от стыда, если только опять ударить. Чтобы привыкнуть к ощущениям, чтобы они больше не казались такими ужасно невозможными. Ударить, кулаком и словом.
– Так тебе и надо! Идиот! Баран тупоголовый!
26
(прошлое)
Алёна опять замахнулась, а Шарицкий опять ухватил её за запястье и сразу резко дёрнул на себя. Алёна не удержала равновесие, навалилась на него, ткнулась лбом ему в плечо и… так и осталась, даже не подумала отодвигаться. Потому что такое оно было крепкое, надёжное, Андрюхино плечо, почти родное, а ей было так плохо, так плохо.
Голова закружилась от нахлынувших мыслей, от запоздалого осознания.
Какая же она дура! Ну какая же она дура! У неё, что, совсем мозги размякли? От вида Лили в платье невесты, от их прилюдных поцелуев с Глебом и светящихся счастьем глаз, от обволакивающего взгляда Белого и расчётливо сочувственных слов, прозвучавших неожиданно, но так своевременно. От доставшего и ей поцелуя, первого настолько серьёзного и чувственного, от желания во что бы то ни стало тоже заполучить любовь, вот срочно-пресрочно и хоть какую – а иначе невозможно пережить этот день!
Иначе не объяснить, почему она согласилась пойти с Белым. А она ведь реально согласилась. Но то была не отчаянная смелость. Отчаянная глупость.
Если всего лишь представлять, что потом случится – это немного страшно, но волнующе, до мурашек, потому что пока происходит только в мыслях, не по-настоящему, а фантазировать всегда приятно. И безопасно. Но ведь в какой-то момент оно перестанет быть только фантазией, станет реальным. Конечно, можно передумать и сказать «Нет», даже в самое последнее мгновение, только ведь, только ведь…
Алёна уверена, что Белый её послушал бы? Даже, если бы понял, что она не просто ломается, действительно не хочет. Сказал бы: «А зачем тогда пошла? Знала же, для чего. Знала». А если бы он вообще привёл её туда, где находился кто-то ещё? Ему же наплевать. Сначала сам, потом передал другому, потом…
Мамочки!
Коленки задрожали, стали ватными, и Алёна поняла, что не может больше стоять, совсем не может, и села, прямо тут же, не сходя с места, на покосившийся щербатый бордюр. Шарицкий не успел её удержать и поднимать не стал, уселся рядом, и она опять уткнулась в его плечо, и не выдержала, всхлипнула, раз, другой, потом слёзы хлынули потоком и рыдания прорвались.
Алёна пыталась их придавить, но они всё равно прорывались, бились в груди, сотрясая тело, проходили сквозь горло тугими комками. И, видимо, столько их скопилось, и так от них было тяжело и тесно, что остановиться она никак не могла.
Вроде бы затихала, переводила дыхание, но тут же возвращались прежние жуткие мысли, выжимали из глаз слёзы, и Алёна опять начинала всхлипывать и реветь с новой силой. А Шарицкий терпел, не просил её успокоиться, не заверял, что всё пройдёт и будет хорошо – словно она сама не знала, что так и случится, и пройдёт, и будет, только сейчас это всё ничуть не работало – просто изредка произносил её имя, почти касаясь губами, растерянно добавлял «Ну что ты?» и неуклюже гладил по спине. Если бы не куртка, он бы, наверное, весь насквозь промок от Алёниных слёз.
Потом внутри стало пусто и гулко, будто из неё вытряхнули всё, и лишнее, и нужное тоже, только последние тихие всхлипы отзывались эхом, отдавались лёгкими спазмами в горле и груди. И Алёна наконец отлипла от Андрюхиного плеча, подняла голову, растёрла по щекам остатки слёз, шмыгнула носом, посмотрела Шарицкому в лицо, спросила:
– А ты как там оказался?
– Я? Случайно.
Его ответ Алёне не понравился, и она уточнила:
– Совсем случайно?
– Ну да, – подтвердил Шарицкий уверенно. – Просто шёл. Я же тоже здесь недалеко живу. И увидел.
Да не бывает подобных случайностей – не может быть! – чтобы с такой точностью совпали время и место. Наверное, всё-таки существовала какая-то особая сила, заставившая в нужный момент выйти из дома, выбрать определённый путь, и не кого попало, а именно того самого человека, способного вмешаться и всё изменить. И как хорошо, когда существовал такой человек.
– Андрюш.
– А?
Очень хотелось обнять Шарицкого и сказать, что он – самый лучший. Хотя и прибить его тоже очень хотелось. Ведь если бы они не поссорились, не сторонились друг друга эти два месяца, если бы Алёне было с кем поговорить, кому пожаловаться, она бы не сходила с ума – или, по крайней мере, не так сильно сходила, – и не совершила бы все те глупости, которые уже совершила и почти совершила, и теперь бы ей не было настолько стыдно, обидно и фигово.
– Холодно сидеть, – так ни на что и не решившись, смущённо пробормотала она, вздохнула.
– Ага, холодно, – подтвердил Шарицкий, поднялся сам и ей помог подняться, подав ладонь, проговорил деловито: – Пошли, домой отведу, пока не замёрзла. А то заболеешь ещё.
– Угу, – согласилась Алёна, послушно поплелась следом.
Андрюха держал её за руку, и от этого тоже было надёжно и спокойно, как и от его плеча. Крепкое касание, такое преданно-дружеское.
Это только у любви сплошные твёрдые углы и острые грани, на которые постоянно натыкаешься, режешься о них, ударяешься, и чаще больно, чем радостно. А тут – другое. Совсем другое. Не будоражит, не пробирает до мурашек, не обжигает, и сердце не ёкает, потому что на нём тепло и умиротворённо. Но так – в сто раз лучше. И к чёрту, на фиг, в задницу эту любовь!
