Делать взаперти оказалось катастрофически нечего, и мы просто напились. Тогда я еще не знала, что такое в стельку пьяный Ричард. Но стало еще хуже, когда он несколько протрезвел, а выпить больше нечего, поскольку за дверями нас поджидали любопытные. Бартон начал злиться не столько из-за папарацци, сколько от того, что трезвел. Не помню, как зашел разговор о любви и женской верности. Тут снова сыграла роль строптивость Ричарда, он стал насмехаться, говоря, что все женщины клянутся, что готовы жизнь отдать за любимого, но еще не одна ни покончила с собой из-за него.
– Ну, и где же тут логика? У женщин нет логики! Вы все только и способны молоть языками! Ты тоже, небось, готова убить себя ради меня? Но только на словах! Только на словах, дорогуша!
Он не знал, что со мной так шутить нельзя. Я молча сходила в спальню, принесла упаковку снотворного, которого вполне хватило, чтобы действительно не проснуться, и бутылку виски, чтобы запить и не мучиться. В конце концов, что меня ждало после окончания съемок: одиночество и презрение? Почему-то я не думала о детях, зная, что ни мама, ни Эдди не оставят их в беде.
Ричард не понял, насколько это серьезно, напротив. Принялся насмехаться:
– Давай, давай! Сейчас ты еще и выпьешь эти витамины, чтобы я поверил, что ты не такая, как все! Я знаю, женщины часто разыгрывают якобы самоубийства при помощи безопасных витаминов.
Я спокойно высыпала таблетки в ладонь и взяла горстью в рот, а потом запила виски. Голова закружилась не сразу, и скорее от нескольких глотков виски, но я еще успела услышать от Бартона ехидное: «От большого количества витаминов может появиться сыпь на твоем прекрасном лице…
Сама я успела тихонько сказать: «Прощай…»
Очнулась в госпитале «Спаситель мира». Отвез меня туда Бартон, который немного погодя понял, что я действительно заснула, и перепугался. Причем перепугался настолько, что, привезя меня на промывание желудка, тут же сам удрал в Париж. Он прятался от папарацци, оставив меня одну расхлебывать заварившуюся кашу.
Дело в том, что Ричард так старательно лупил меня по щекам, чтобы заставить проснуться, что наставил здоровенных синяков, к тому же расквасив нос. Я не могла помнить, как это случилось, потому что была и впрямь невменяема после приема смертельной дозы снотворного, но если судить по торопливости, с которой унес ноги Ричард, он очень старался «реанимировать» меня без помощи врачей. Когда не получилось, отвез в госпиталь и сбежал. Объяснять происхождение полученных «украшений» и мой невыход на съемочную площадку после промывания желудка пришлось нам с Вагнером и Манкевичем.
Я приходила в себя долго, почти месяц, окончательно сорвав все сроки окончания съемок.
Тем временем Сибилл уехала в Лондон, как и Эдди, не желая терпеть назойливых вопросов папарацци. Не знаю, удалось ли ей, но Фишеру нет. Он сделал нечто похожее на меня, только накачался наркотиками и тоже попал в клинику. Однако, выйдя оттуда, принялся убеждать весь белый свет, что мы по-прежнему крепкая пара и никакого развода не намечается. Эдди считал, что у него есть все основания так думать, ведь немыслимо затянувшиеся съемки подходили к концу, и наш с Ричардом роман неминуемо должен бы закончиться, тем более после всего случившегося.
Но Фишера оскорбляли публично, понятно, что он желал и публичного опровержения, потребовав от меня заявить журналистам, что мы не разводимся. Я отказалась. Газеты запестрели заголовками вроде: «Фишер, как и предыдущие мужья, выброшен на свалку! Кто следующий?» Что делать, доказывать, что все не так, извиняться или просить прощения у Эдди? Я просто послала всех к черту! А Фишер пообещал меня убить.
Я сбежала с детьми с виллы, больше мы с Фишером вместе не жили. Я не стала ничего заявлять прессе, рассказывать о его угрозе убить меня, каяться или вымаливать прощение. Чувствовала себя виноватой перед Сибилл и девочками Бартонов, перед Эдди, перед своими детьми, но знала одно оправдание: я любила. Любила Бартона действительно больше собственной жизни.
Та волна осуждения, которая накатила на меня, была несравнима с прежней, после развода Фишера с Дебби и нашей с ним свадьбы. Даже мой переход в иудаизм не возмутил такое количество ханжей, как тот факт, что я посмела любить женатого мужчину и не желала из-за этого каяться. Самое поразительное – единодушными в своем осуждении оказались Ватикан и «Таймс»! Такого еще не было, наверное, после Гитлера и Муссолини никого с такой яростью не осуждали столь разные вершители судеб.
А новую волну вызвали снова папарацци.
Ричард вынужден был вернуться из Парижа, ему не удалось отсидеться, сделав вид, что он все это время снимался в каком-то эпизоде какого-то фильма. Даже если и снимался, мой расквашенный нос и синяки говорили сами за себя. Бартон вел себя как побитая собака, он готов был целовать следы моих ног. Наверное, я должна была бы послать его к черту, я очень хотела бы это сделать, очень. Но не смогла. Я любила и люблю этого упрямого валлийца, грубого, несносного сноба, только и годного, чтобы пить и оскорблять меня. Нет, годного еще кое на что, но говорить об этом не будем.
На яхте, где мы отдыхали в перерывах между съемками битвы при Акции, нас сумели снять не просто рядышком, а целующимися. Скандал получил новый виток развития. Эта фотография обошла добрую половину мира, знаменуя собой начало новой эры в жизни звезд – времени, когда не осталось уже ничего святого, любую известную личность стало возможным фотографировать исподтишка и выкладывать снимки в газеты! Вспоминать о временах, когда я требовала обязательной ретуши и просмотра готовых снимков, прежде чем те вообще показывались кому-либо, было смешно.
Майкл, тебе не понять, ты вырос и стал звездой уже в те годы, когда это превратилось в норму, когда кадры, сделанные из засады, и особенно кадры очень личные и неожиданные стали цениться куда больше постановочных, красивых, с прекрасно поставленным светом, выбранным ракурсом, хорошо отретушированных. Сейчас чем страшней звезда на снимке, тем лучше. Интересней подловить, когда она на пляже переодевается в купальник, показать недостатки фигуры, отсутствие макияжа, когда ест в забегаловке, не замечая нацеленных объективов, когда купается, загорает, ругается с кем-то.
Это почему-то называется профессионализмом. На мой взгляд, профессионализм – это когда снимок красивый, и неважно, постановочный он или просто удачно уловленный миг, но обязательно красивый. К чему множить целлюлитные бедра или осунувшиеся после вечеринки лица? Что, людям и без звезд в жизни этого не хватает?
Травлю звезд при помощи снимков из засады активно начали с нас.
Но мне было наплевать. И Бартону тоже.
Нет никого глупее влюбленной по уши женщины. Такая способна простить все, даже подбитый глаз и откровенное предательство. Я еще не раз прощала Бартона, даже когда он предавал меня куда серьезней. Прощала, потому что любила. И люблю, несмотря на то, что его давно нет на этом свете.
Нет никого прекрасней и величественней влюбленной по уши женщины, потому что она равна богине, к которой не прилипает никакая грязь, которую не способны поразить никакие стрелы осуждения, зависти, ненависти. Я любила и была неуязвима.
