И, знаешь, люди поняли это! Меня осуждали и проклинали ханжи по обе стороны океана, порицал Ватикан и политические деятели, поливали грязью журналисты и газетчики, а вот простые римляне нет. Я почувствовала это во время съемки сцены въезда Клеопатры в Рим. Грандиозная сцена с сумасшедшим количеством массовки, множеством костюмов, которую долго готовили, была страшна для меня тем, что я оказывалась один на один с толпой. Отовсюду сыпались откровенные угрозы вплоть до угроз убийства разлучницы. Кто мог гарантировать, что толпа действительно не совершит самосуд, не растерзает женщину, совершившую прелюбодеяние?
И вот я наверху, над толпой из нескольких тысяч статистов, пусть и в римских тогах, но от этого не ставших менее опасными, скорее наоборот, потому что толпа, играющая толпу, действует по ее же принципу. Достаточно клича «бей!», и будут забыты все гуманные принципы, даже человек, не уничтоживший за свою жизнь мухи, в толпе легко может превратиться в жестокого убийцу. Расправа толпы безжалостна и непредсказуема и страшна именно своей непредсказуемостью и невозможностью остановить ее.
Это был момент высочайшего напряжения. Нервы на пределе, но ни остановить съемку, ни показать свой страх нельзя, никто бы не позволил до бесконечности продлевать съемочные дни и превращать Рим в съемочную площадку. У нас даже дублей лишних не было, тысячи человек не могли несколько раз повторять сцену.
И вдруг… вместо «Клеопатра!» статисты закричали: «Лиз!» Да, они кричали, не осуждая, а приветствуя меня! Римлянам оказалось безразлично, пишут ли обо мне гадости на первых полосах газет, порицает ли меня Ватикан, злятся ли чиновники, простые римляне поняли, что я по-настоящему люблю, каким-то шестым чувством уловили, что я готова ради своей любви на все, что она настоящая, а потому осуждению подлежать просто не может. Можно порицать поведение человека, но нельзя порицать Любовь. Если человечество будет это делать, то оно недостойно жизни на Земле.
По окончании сцены после команды «стоп!» я низко поклонилась, но уже не экранному Цезарю – Харрисону, а статистам, тем, кто изображал римлян и приветствовал меня – Элизабет Тейлор – и Клеопатру, простив все за любовь.
Я плакала.
В мой тридцатый день рождения вдруг принесли подарок от Эдди Фишера – бриллиантовый набор из сережек, кольца и броши. Красиво, я очень люблю бриллианты, но ждала совсем другого, вернее, от другого. Конечно, от Ричарда. Нет, не бриллианты, бог с ними, но хотя бы букет цветов с запиской, хотя бы просто букет или просто записку. Ни-че-го!..
Я знала, что в семье у Бартона еще хуже, чем в моей собственной, у меня была больна Мария, но это излечимо, малышке просто требовалось несколько операций, пусть и довольно серьезных. Остальные дети – Майкл, Кристофер и Лиз – были веселы и здоровы. Они спокойно перенесли исчезновение из нашего дома Эдди, но когда перестал появляться Ричард, заволновались, мальчишки явно скучали по Бартону, а маленькая Лиз и вовсе плакала.
У Бартонов оказалась беда посерьезней – младшая из дочерей, Джессика, была неизлечимо больна, девочка обречена провести всю свою жизнь в закрытой клинике. Я понимала, насколько это тяжело, тем более для Сибилл. Мог ли Ричард затеять развод в такое время? Конечно, нет.
А я не могла оставаться с Фишером, обратного пути в нашей семье не было. И жизни с Бартоном для меня тоже. Впереди только пустота, я чувствовала себя опустошенной, даже разрушенной.
Кстати, Эдди после развода прислал мне чек на подаренные бриллианты, если не жена, то и платить за драгоценности ко дню рождения должна сама.
Съемки «Клеопатры» были ужасными и безумно счастливыми одновременно. Но все хорошее и плохое когда-то заканчивается. В последний день съемок, когда по традиции после команды «Стоп! Снято!» следовала вечеринка, продюсер на всякий случай вызвал к площадке «Скорую помощь». За мной следили неотступно, буквально не спуская глаз. Чего они боялись, что я совершу самоубийство картонным мечом у всех на виду?
Нет, я не излечилась от сумасшествия по имени Ричард Бартон, но сводить счеты с жизнью, пусть и совершенно опустошенной, не собиралась тоже. Боль выжигала все внутри, однако понимание того, что кроме самих себя стоит знать еще и других, заставило жить дальше. Мы с Ричардом старательно держались подальше друг от друга, понимая, что достаточно одного прикосновения, одного неосторожного взгляда, и цунами, которое родится, сметет на своем пути все, поглотит нас вместе с нашими благими намерениями.
Удалось. Мы очень долго снимали «Клеопатру», но съемки закончились и группа разъехалась. Уехали и мы с Бартоном – каждый в свою сторону, хотя оба в Швейцарию. Мы с детьми в Гштаад на купленную еще с Эдди виллу, мои мама с папой поселились по соседству в отеле, чтобы помогать с детьми. Четверо весельчаков скучали по Бартону, который жил с Сибилл и Кейт в доме в Селиньи на другом берегу Женевского озера.
Это невыносимая тоска – знать, что твой любимый всего в часе езды, но и тебе к нему нельзя, и он не приедет.
Удивительно, но мои родные поддерживали меня во всем – и дети и родители. Папа привычно молчал, правда, не осуждающе, а мама была на моей стороне. И дети тоже, Кристофер, который сначала принял Ричарда настороженно, почти зло, видимо, ревнуя, потом сменил гнев на милость и однажды заявил мне:
– Сегодня ночью мне снился Ричард. Я молил Бога, чтобы вы с ним поженились.
Я ахнула, у моего сына было то же желание, что и у меня самой, правда, неисполнимое.
– Кристофер, это невозможно, у Ричарда семья и очень больная дочь.
– У нас тоже семья и больная Мария. Мы могли бы забрать и его дочерей к себе, взяли же Марию.
Как объяснить сыну, что для этого нужно согласие, прежде всего самого Бартона, а он уехал, не простившись, и даже не звонит.
– У Джессики и Кейт есть мама, которая вовсе не собирается отдавать их нам. А Ричард оставить дочерей не может.
Это невыносимая боль, никто не знает, что это за боль! Ужасно потерять любимого человека, но потерять, зная, что он живет совсем рядом, а ты не имеешь возможности даже увидеть его!..
Однажды я решилась. Взяла машину напрокат, надела большие темные очки, светлый парик, подвязала платочек, даже перчатки надела – все для того, чтобы съездить в Селиньи и только посмотреть на Ричарда одним глазком! Как об этом догадалась мама, не знаю, наверное, просто почувствовала, но она встала на моем пути и тихонько поинтересовалась:
– А ты уверена, что он этого хочет?
– Я люблю его!
– Знаю, но дай Ричарду возможность выбрать самому, не дави. Пока ты рядом, Бартон неспособен сделать это.
– А если он забудет меня или встретит другую за это время?
– Значит, не любит тебя по-настоящему.
Моя мама оказалась мудрейшей женщиной. Она права – если это любовь, столь же сильная, как у меня, то от разлуки она только окрепнет. А если я Бартону была нужна всего лишь ради привлечения внимания к себе, то мне стоило бы справиться со своими чувствами. Конечно, недозволенная страсть сильнее, но ради страсти не стоило ломать жизнь стольким людям.
