Я подозревала, что этот бесенок покажет себя вдали от родительского дома на Генри-авеню Филадельфии.
Нью-Йорк и другие вольности
Это была совсем иная, отличная от нашей семейной, жизнь. И дело не в том, что Нью-Йорк много больше Филадельфии, не в том, что это немыслимая смесь из людей самых разных национальностей, вер, характеров, темпераментов и прочее. Да, в Нью-Йорке совпадают только амбиции, потому что без амбиций в этом городе делать нечего.
Огромный город – огромная энергия, колоссальное количество человеческих амбиций, сосредоточенных, стиснутых на каждом квадратном ярде. Даже если эти амбиции в совершенно иной плоскости, чем твои собственные, это все равно энергия лидерства, которой нужно бросить вызов и которую нужно преодолеть. Слабому в Нью-Йорке делать нечего, вернее, он может стать лишь чьей-то тенью, чьим-то придатком…
Но если ты добился чего-то в этом Большом Яблоке, то уже ничего не страшно, значит, ты способен выжить в любых условиях.
Этого не ведали мои папа и мама, отпуская свою незаметную дочь в Нью-Йорк? Нет, прекрасно понимали, но они были твердо уверены: именно добиться-то мне и не удастся. Что такое Грейси? Конечно, третья дочь – все же Келли, но в семье не без урода. Это та самая Келли, на которой природа отдохнула, чтобы оттенить остальных – напористых, сильных духом и телом, настоящих американцев. А я всего лишь внешне Келли, физически крепка, но не спортсменка, тем более не чемпионка, морально устойчива (кто воспитал!), но не кремень и оплот твердости Келли, к тому же по-дурацки задумчива и склонна к актерству. Это куда больше напоминало дядю Джорджа, чем папу Келли, и уж конечно, не Ма Келли! Думаю, всякий раз, когда я попадалась на глаза маме и когда она меня замечала (потому что, бывало, и не замечала, даже глядя в упор), Ма Келли поздравляла себя с правильным выбором супруга. Джек – это не Джордж!
Итак, Нью-Йорк и Академия драматического искусства.
В 1947 году Академия ютилась на чердаке «Карнеги-Холла». Но нам совершенно не мешали ни деревянные полы, ни пыльные помещения и лестницы, ни многочисленные старые трубы, следовало только запомнить, что к ним не стоит прислоняться, потому что это отопление.
В пыльных комнатах для занятий с облупившейся краской на стенах и округлых чердачных окнах, казалось, витал театральный дух и носились голоса предыдущих выпусков, уже ставших знаменитостями даже Бродвея. С первых занятий мы окунулись в мир игры, творчества, в котором куда важней неудачная импровизация, чем заученное действие. При этом даже тысячу раз отрепетированное действие или фраза должны были выглядеть так, словно только что родились.
Занятия в Академии я вспоминаю с удовольствием, хотя в полном смысле слова на них не столько получила, сколько взяла сама. Наверное. На это и было рассчитано. Нам создавали условия для творчества, нет, не материальные, этих условий просто не было, но мы не замечали неудобств. Нам помогали творить, чувствовать себя актерами, рождать действие, интонацию, жест…
А дальше те, кто этому учился, играли сами.
Вот одно из первых упражнений. Со стороны выглядело довольно нелепо и даже надуманно, но только пока не принимал участия сам.
Студент выходил, а мы прятали какой-то предмет. Затем подсказывали вернувшемуся словами «тепло» или «холодно», помогая найти. Человек должен запомнить испытываемые ощущения и повторить их. То есть он снова выходил, мы снова прятали в том же месте и снова «помогали» найти. Трудность в том, что теперь человек знал, где находится предмет, но должен был изобразить незнание, искать по нашим подсказкам так, словно делает это впервые.
Занимавшийся с нами Д’Анджело объяснил, что это сродни актерской игре, ведь на сцену выносится то, что много раз отрепетировано, но удивляться, радоваться, огорчаться, ужасаться реплике партнера нужно каждый раз так, словно делаешь это впервые. Причем и зрители должны поверить, что это впервые, хотя все прекрасно понимают, что отрепетировано.
Еще одним способом научить нас играть характеры было требование подсматривать таковые в самых разных районах города. Хорошо, что моя мама не видела, где ходит ее дочь! Бруклин – не лучшее место для прогулок юной леди, но именно там можно увидеть колоритных нищих, попрошаек, торговцев, с трудом выбравшихся с лотками на улицу после ночного запоя…
Зато днем в студии мы лихо изображали пьяниц, убогих, нищих, пытаясь выпросить у собственного преподавателя хоть цент. Если удавалось, этюд считался сыгранным.
Кроме того, мы ходили в зоопарк, «вживаясь» в роли животных.
– Гориллы!
И через несколько секунд вся группа ходила, опустив руки до земли и поджав зады.
– Павлин.
Грудь выпячивалась, голова поднималась, сзади словно вырастал хвост, который можно горделиво распустить.
Мы побывали волками, гиенами, оленятами, ленивцами, тюленями и еще много-много кем. Это не просто умение наблюдать за животными, это умение заставить свое тело подчиниться команде разума.
Я – горилла! И тело преображается, приобретая совсем не свойственную ему пластику движений. Олененок совсем иной. И тюлень на гориллу мало похож.
Я вспоминала дядю Джорджа, который без костюмов, париков, грима, переодеваний в считаные секунды перевоплощался в женщину или старика, ребенка, торговку, садовника… Он просто становился этой торговкой, менялось все – посадка головы, осанка, движения, голос… Кажется, сама внешность менялась.
Нас не учили тому, как играть тюленя или гориллу, напротив, заставляли вжиться в их образ, стать этим тюленем на несколько минут, не теряя контроль за собой. Учеба без учебы. Не как играть Гамлета, а как стать этим самым Гамлетом, оставшись Грейс.
Сейчас я понимаю, что это была великолепная школа, потому что позже обо мне говорили, что я играю везде саму себя. Я не играла саму себя, я просто была тем, кого играла. Кэрри Грант утверждал, что это высший класс для актера.
В то время был в моде «Метод» Ли Страссберга, многие актеры занимались именно по нему. Суть этого «Метода» состояла в том, чтобы при изображении любой эмоции актер опирался на воспоминания о собственных подобных ощущениях. То есть, чтобы сыграть радость, нужно вспомнить случай, когда ты действительно обрадовался, вызвать у себя это ощущение и прожить его на сцене снова. Если это был озноб, следовало трястись от холода.
В некоторой степени это хорошо и полезно, потому что лучше всего изобразить озноб, действительно ощутив его. Но иногда уход в собственные воспоминания о пережитых эмоциях может привести к отстраненности от пьесы, от сцены, от эмоций партнеров. Мало ли по какому поводу я кого-то ненавидела или любила, не всегда можно перенести это на того, с кем играешь, и на действие на сцене.
Разделять ощущения и то, чем они были когда-то вызваны, мало кому удавалось.
Совсем иначе получается, если ограничить «Метод» определенными рамками. Можно сыграть все эти эмоции на репетициях, запомнить их, как мы запоминали поведение животных в зоопарке, четко связать с образом, который создаешь, и уже тогда, войдя в образ, показывать зрителям то, что чувствуешь. Мне кажется, именно так получится что-то настоящее.
