Когда я объявила, что одна из немногих переведена на второй курс Академии, у папы приподнялась бровь, изображая удивление:
– Остальные еще хуже?
Я знаю, что он интересовался моими успехами, вернее, это делала мама через Мэри Мэджи, но считалось, что Мэри, а потом и Ма Келли заметно преувеличивают, чтобы не позорить меня совсем. Думаю, папа просто не знал, как относиться к факту, что меня, как половину курса, не отчислили, переведя на следующий курс. С одной стороны, следовало гордиться – снова Келли оказались на высоте, с другой – это не Пегги, а никчемная «слабачка» Грейс, от которой не стоило ожидать успехов.
Мне показалось, что в ту минуту папа просто задумался, но не обо мне, а сожалея, что не подтолкнул свою любимицу Пегги к какой-то отличной от спортивной карьере. Пегги всегда считалась в нашей семье самой красивой и самой талантливой, получалось, что отец, держа любимицу при себе, лишил ее возможности проявиться?
Пришло время, когда папа высказал нечто подобное журналистам. В ответ на расспросы по поводу моего «Оскара» он заявил, что Пегги сделала бы лучше! Но это случилось через несколько лет. А тогда мне предстоял еще один очень трудный год учебы.
В Академии учили всего два года, зато как!.. К тем, кто выдерживал первый год и кого не отчисляли, относились уже как к начинающим актерам, со всей серьезностью и уважением. И правда, на второй курс переходила едва ли половина тех, кто начинал, пытаясь изобразить горилл или делая вид, что разыскивает предмет, местоположение которого прекрасно знал.
Теперь мы не занимались толпой, а оказались поделены на небольшие группы, с которыми занимались профессиональные режиссеры. Я попала в группу к Дону Ричардсону – молодому, талантливому, блестящему профессионалу. Вообще-то, Дон был вовсе не Дон и не Ричардсон, а Мелвином Шварцем, а имя и фамилию сменил после отказа в получении роли из-за того, что еврей.
Дон поддерживал Джелинджера в его борьбе с «Методом» Страссберга, считая его уход в ощущения просто самоцелью, а учебу студентов и начинающих актеров, незнакомых с актерской техникой, вообще преступлением.
– Хотите копаться в своих переживаниях – сидите дома! Вышли на сцену – играйте так, чтобы зрителю не пришлось догадываться, что вы там чувствовали несколько лет назад, чтобы он просто видел ваши слезы или смех, растерянность или грусть.
Ричардсон не считал меня гениальной актрисой и даже очень перспективной тоже, а потому на занятиях уделял больше внимания другим, тем, из кого мог вылепить, как из пластилина, необходимый характер.
Удивительно, но Дон стал не только моим любовником, но и другом на долгие годы. Нашу связь мы старательно скрывали, потому что, узнай о ней кто-то, Академию покинули бы оба. Нет, я должна была закончить учебу, а Дон развестись, и то и другое требовало времени, потому мы просто оставались любовниками, правда, намеренными пожениться, как только позволят обстоятельства.
Для меня этими «обстоятельствами» была даже не Академия, а родители. Прежде чем представлять Ричардсона семье, следовало все продумать и укрепить их в мысли, что я уже совсем самостоятельная. А для самостоятельности требовалось получить образование и постоянную приличную работу.
И вот два года тяжелой учебы позади, нам предстояло готовить выпускной спектакль. В Академии для каждого выбиралась выигрышная роль, а на сам спектакль приходили и отцы-основатели, и студенты, и агенты, и журналисты, не говоря уже о родителях. Дон выбрал для меня Трейси Лорд из «Филадельфийской истории». Этот спектакль был прекрасно принят на Бродвее, а немного позже по нему снят фильм, который тоже имел ошеломляющий успех. Причем и в спектакле, и в фильме роль Трейси исполняла бесподобная Кэтрин Хепберн.
Однако меня волновала вовсе не необходимость соответствовать выбранному образу и блестящей игре Хепберн, а то, что в первом ряду маленького театрика в «Карнеги-Холл» сидели мои родители. Именно Джеку и Ма Келли я должна была доказать, что не зря столько месяцев занималась в Академии, не зря выбрала такую профессию.
Вопрос правильности выбора профессии и качества профессиональной подготовки сам собой отошел на задний план, хотя сыграла я хорошо согласно отзывам остальных. Но маму с папой интересовало вовсе не это, им наплевать на актерские успехи дочери, для спортсменов Келли они не стоили и цента. Зато Ма Келли выяснила другое:
– Грейси, мне кажется, у тебя кто-то есть! Ты встречаешься с молодым человеком?
Как сказать ей, что Дон режиссер и к тому же мой преподаватель? Но самое главное – он не католик!
Мама не стала торопить меня:
– Привези его на уик-энд, чтобы представить нам.
Легко сказать «привези», я-то понимала, чем это могло обернуться.
Все произошло именно так, как я опасалась. Нескольких дней папе хватило, чтобы навести справки о Ричардсоне, правда, он не узнал очень важной детали – Дон еще не разведен. Если честно, то я тоже не знала, что его развод не оформлен, правда, это ничего не меняло, ведь они с женой давным-давно не жили вместе и оставались лишь формальности. Адвокат Дона уже занимался этим.
Для родителей главными были два «недостатка» Дона – то, что он режиссер, то есть представитель никчемной профессии сродни дяде Джорджу, а главное – он еврей, пусть и изменивший имя. Даже если бы ради меня Дон стал католиком, это не помогло бы. Но никакого разговора о католичестве, и даже нашем возможном браке не состоялось.
Папа не мог простить своей непокорной дочери выбора ненавистной ему профессии, самостоятельной жизни в Нью-Йорке и самостоятельного выбора жениха, а потому Дона не ждало в нашем доме ничего хорошего. Келли решили продемонстрировать Ричардсону разницу между актеришкой и спортсменами. Для наглядности были приглашены три приятеля Келла из тех, у которых мышц в десятки раз больше, чем ума.
При желании Дон запросто мог уничтожить всех своим интеллектом, потому что знал много больше всех Келли и пришедших приятелей Келла, вместе взятых. Но кто бы ему позволил?
За ужином разговор шел только о евреях: анекдоты о евреях, еврейский вопрос, рассуждения, что евреи и коммунисты – почти одно и то же, а потому всех надо сразу к стенке, что только из-за вот таких – евреев и коммунистов – в Америке и был кризис до войны, а теперь столько проблем после… Дон старательно делал вид, что не замечает откровенных оскорблений. Что он мог сказать? Что тоже еврей? Немедленно последовал бы вопрос: почему тогда имя такое? Признаваться, почему сменил имя? И того хуже, значит, трус?
Я не знала, как быть, хотелось встать и крикнуть:
– Что вы делаете?!
Но, вернувшись домой, я снова стала «слабачкой» Грейси, которой непозволительно раскрывать рот, если ее не спрашивают. Как я ненавидела себя в те дни! Презирала, злилась на свою нерешительность, на неспособность отстоять свою любовь.
Если бы все это родители высказали мне еще в Нью-Йорке или до того, как приехал Дон, я смогла бы ответить, а теперь… Понимание, что стоит открыть рот, как буду окриком посажена на место, сковывало не только язык, но и волю вообще. Келли демонстрировали, что, даже став актрисой, я не сделалась самостоятельной. Учеба в Нью-Йорке – всего лишь блажь и временная отдушина. Мне позволили поиграть в самостоятельную девочку, однако из этого вовсе не следовало, что я таковой стала.
