Дон даже не сразу понял, о чем идет речь. Видя его смущение, Джек Келли продолжил наступление:
– Какого цвета тебе нравятся машины?
Только тут до Ричардсона дошло, что речь идет об автомобиле. Прогнать отца он не мог ни физически, ни потребовав, чтобы тот убирался, физически просто не справился бы, папа способен уложить Дона лицом в пол одной рукой. А словесное оскорбление означало бы мое возвращение не просто под сень родительского дома, но и в прежнюю жизнь. Не понимать этого Ричардсон не мог, а потому его речь явно не была ни пафосной, ни даже резкой.
Сам Дон говорил, что ледяным тоном заявил папе, что любит его дочь, что я люблю его, и ничто и никто не сможет помешать нам быть вместе! А потом якобы потребовал, чтобы незваный гость покинул его квартиру.
Судя по тому, что ни переломов, ни даже синяков у Дона не было, я усомнилась в его ледяном тоне и содержании пафосной речи о любви, которой не может помешать мой папа. Папа ни за что не простил бы нежеланному жениху своей дочери подобных слов. Примирение было бы возможным только в одном случае: Ричардсону следовало налететь на Келли и попытаться подраться. Понимаю, что он был бы бит, даже жестоко, но зато заработал бы уважение Джека Келли.
Папа уважает только прямое сопротивление. Никогда не рисковала его оказывать, предпочитая обходные маневры, но уверена, что это так.
Дон не оказал, а потому упал в глазах папы окончательно. Человек, который не способен заявить права на его дочь, продолжая с ней встречаться, к тому же не католик и еврей, для отца неприемлем.
Я попыталась успокоить Дона, убеждая, впрочем, не слишком уверенно, что этим все и закончится, что папа хороший, нужно только понравиться ему.
– Смотри, как бы ни сердился он на меня, а квартиру подарил. К тому же он просто не знает, что ты уже разведен…
Меня обнадеживало то, что папа все же не побил Дона, а ведь мог. Он просто повернулся и вышел, облив хозяина комнаты презрением. Я знаю мысли своего папочки: человек, не способный заработать даже на приличное жилье, не мог быть не только мужем, но и возлюбленным его дочери.
Удивительно, что мне не было сказано ни слова! Папа не пришел ко мне, не заставил сделать это маму, даже словом не упомянул о Доне или наших встречах. Я до сих пор не знаю и не понимаю почему. Да, я уже играла на Бродвее, подрабатывала фоторекламой, денег хватало не только на жизнь, но и на то, чтобы снимать квартиру. Объединившись, мы с Доном вполне могли это делать.
Почему не снимали? Не знаю, наверное, боялись. Я все равно морально зависела от родителей, и Ричардсон ничего не мог с этим поделать.
Дону принялся названивать Келл. Он делал это среди ночи и безо всяких предисловий начинал требовать оставить в покое сестру, грозя иначе превратить в инвалида. Я понимала, что брата заставил это сделать папа, понимала, почему они это делали, здесь не было желания причинить зло самому Дону, была только злость, что он не оставляет в покое меня. Думаю, папа и Келл прекрасно понимали, что я сама не просто давала для этого повод, но и активно способствовала этому.
Сейчас я благодарна папе, потому что его поступками руководила не только личная неприязнь, но и понимание, что ничего хорошего из брака с Доном не выйдет.
Мы остались в хороших отношениях, но постепенно страсть стала затихать, видно, Дон осознал, что я являюсь частью семьи, в которой ему никогда не добиться должного уважения.
Рождение актрисы
А еще Ричардсон был моим Пигмалионом.
Дело в том, что дела в театре шли неблестяще. Да, меня пригласили играть на Бродвее, но больше никаких ролей не было. Считая, что это из-за недостаточного актерского мастерства, я дисциплинированно посещала уроки актерского мастерства, меня продолжал каждую свободную минуту учить сам Дон, продолжалась работа над голосом. Я даже брала уроки вокала, но ничего не помогало.
– Дон, я бездарная? У меня ничего не получится? Что же делать, ведь я так люблю театр!
Если честно, то к любви к сцене примешивалась изрядная доля понимания, что в случае отсутствия ролей меня просто вернут домой и провал будет куда более ощутимым, чем просто неудача.
– Ты любишь театр, но театр не слишком любит тебя.
– Почему?!
Услышать такое от театрального наставника было ужасно.
– Почему, Дон?! Я бездарна?
– Нет, ты талантливая актриса, но не для театра. Все дело в голосе, Грейс. Мало кому захочется платить деньги, чтобы прислушиваться, даже сидя во втором ряду партера. Твоих легких недостаточно, чтобы вещать на весь зал. И с этим придется смириться.
Я разрыдалась. Это был крах надежд. Я далека от мысли, что таким образом Дон сводил счеты с моими родными, нет, он говорил то, что думал в действительности. И самое страшное – был прав!
– Что же делать?
– У тебя один путь – кино.
При этих словах у меня перед глазами возникло разъяренное лицо папы. Театр он еще был готов терпеть, но кино!.. Мелькнула мысль, что тогда он убьет не одного Дона.
Однако подумать об этом пришлось.
Спектакль «Отец» обозвали напыщенным и скучным, правда, о моей игре отзывались положительно, однако не вознося до небес. Он продержался на бродвейской сцене всего семьдесят представлений и уже в начале следующего года плавно перестал существовать. Новых ролей не было.
К счастью, в это время в мою жизнь, как и в жизнь всех американцев, вошло телевидение. Тогда телевизор представлял собой громоздкий ящик с крошечным экраном, но само наличие его говорило о благосостоянии обладателя не меньше, чем марка машины.
Дон оказался прав, на экране я смотрелась куда лучше, чем на сцене, в студии, чтобы тебя услышали, не нужно кричать, можно не думать о силе голосовых связок, сосредоточившись на самой роли. Правда, сосредотачиваться приходилось несколько на другом.
Тогда еще не пользовались записью, и все телеспектакли шли в прямом эфире, то есть мы быстро репетировали и играли спектакль всего один раз. Это покруче летнего театра! Я не могла пожаловаться на память, реплики запоминала легко, с партнерами общалась на сцене тоже, а потому на телевидении пришлась к месту.
Мы называли спектакли хождением по краю пропасти, потому что времени на репетиции практически не было, в спектаклях участвовали актеры разных театров, собираясь вместе едва ли не за пару часов до передачи. Мало того, за десять минут до выхода можно было услышать новые рекомендации режиссера:
– Сцену играем у камина. Не садись, все время стой и играй на боковую камеру вместо центральной.
Репетиции если и бывали, то в пустом зале, где на полу приклеенной лентой размечено будущее расположение мебели. Таблички: «диван», «стол», «камин»… Однажды я в шутку нарисовала несколько таких же табличек и прикрепила их на потертых стульях, стоявших у столь же обшарпанной стены: «Ягуар», «Кадиллак», «рулетка», «трон»… Мое элегантное норковое манто, конечно, оказалось брошенным на стуле с надписью «трон». Кто-то пошутил:
