Я понимала, что, если не дадут, пойду против воли родителей, в Голливуде на подобные роли дважды не приглашают.
Но мне позволили. Не знаю, что именно сыграло свою роль. То ли и папа понял, что меня уже не остановить, я могла отказаться от брака с актером, ресторатором и даже шахом, но отказаться от своей работы – ни за что! То ли мама убедила, что в случае успеха упомянуть, мол, дочь снялась с Гарри Купером у Фреда Циннеманна по приглашению Стэнли Крамера, – верх шика! Наверное, то и другое вместе.
Но согласиться на мое пребывание в Голливуде, известном своими вольностями, одной родители просто не могли. Осознав это, я пришла в ужас! Если мама приедет в Лос-Анджелес на четыре недели съемок, то будет испорчен в лучшем случае месяц моей жизни, в худшем – моя игра и жизнь всей съемочной группы. Ма Келли на съемочной площадке – это ужасно, не говоря уже о том, как будут смеяться за моей спиной по поводу родительской опеки уже взрослой девушки!
Нашелся более мудрый выход: в Голливуд приехала Лизанна. Она жила со мной в комнате, возила меня на съемочную площадку, пребывала на ней почти все время, помогала учить текст и даже сопровождала, когда Купер предлагал прокатиться по городу в поисках симпатичного ресторанчика для посиделок.
Куперу было не до меня, он переживал неприятности с женой, был недоволен любовницей, но главное, его страшно мучили обострившиеся болезни. Нелепо, но это серьезно помогло в игре. Циннеманн мог и не давать совет: «Выгляди усталым», Гарри и без того едва таскал ноги.
Всем нравилось все, Купер получил «Оскара», Дмитрий Темкин за потрясающую музыку тоже, многие были номинированы, мне казалось, что из всей обоймы выпадала только я. Никакие успокаивающие слова Циннеманна, что я сыграла именно то, что требовалось, чего добивался и желал режиссер, не успокаивали. Чопорная, зажатая, зашоренная зануда! Совершенная ходуля, у которой на лице ни единой мысли, которую хотелось просто раздавить, как таракана! Во всяком случае, мне хотелось.
Циннеманн и Крамер так не считали, но это меня не успокаивало. Провалить первую большую роль! Не утешало даже то, что по ходу съемок пришлось целоваться с самим Гарри Купером.
Мне было наплевать на известность в Филадельфии, на зависть подруг, я ненавидела себя в роли Эми Кейн и откровенно считала работу провалом. Никто не мог переубедить меня. Я и сейчас не в восторге, а тогда твердо решила, что не вернусь на экран, пока не научусь играть так же, как Купер.
Не слабое намерение – равняться на опытнейшего актера, сыгравшего десятки классных ролей, любимца и зрителей, и режиссеров, кумира многих. Наверное, это хорошо, когда в самом начале приходится равняться на самых-самых. Мне пришлось.
Это я считала работу провальной, другие так не считали, мне немедленно поступили несколько предложений со студий, причем с заключением долгосрочных контрактов.
Во-первых, я была до смерти напугана дядей Джорджем по поводу этих самых долгосрочных контрактов, а потому боялась их больше грязных рук, от которых, по словам мамы, случаются все эпидемии мира.
Но главное – считала, что должна вернуться и научиться играть, а до тех пор не показываться ни на площадке, ни на сцене.
Полезная вещь – кино, на экране прекрасно видны все твои недоработки. Если на сцене себя не видишь и только по реакции зала понятно, чего ты стоишь, то на экране можно разглядеть все. Я была в ужасе от собственного неумения играть из глубины души. То, что этого не требовалось по роли, не успокаивало. Гарри Купер же играл, у него на лице просто написаны все испытываемые эмоции, все мысли, а у меня что? Словно деревянная статуя! Пусть режиссер требовал именно такой чопорности, зажатости, меня это не устраивало!
Настойчивость у меня от родителей, если что-то решила – с места не сдвинешь.
Неправда, один родительский окрик мог запросто лишить меня решимости. Нет ничего менее прочного, чем твердая уверенность в себе. Но когда дело касалось профессии, я становилась кремнем. Меня можно разлучить с возлюбленным, но не со сценой или съемочной площадкой, вернуться на которую я твердо решила, только когда научусь играть по-настоящему. Снова предстояла учеба. Никто не мог понять, зачем мне это нужно, но разубедить меня никто не пытался.
Я записалась на годичный курс к Сэнфорду Мейснеру, одному из самых знаменитых замечательных преподавателей драматического искусства в США того времени. И нашла там именно то, что искала, чего мне так не хватало.
Если и существовал симбиоз «Метода» и Академии, то он получился у Мейснера, причем идеально переплавленный горнилом его собственного опыта, видения мира и актерской игры. Учиться было тяжело, зато какие результаты! Это сродни постановке голоса, когда из моей гнусавости и писклявости стараниями моих учителей, ну и моими, конечно, вырос вдруг вполне приличный голосок с хорошими интонациями и четким произношением всех звуков.
Мейснер учил не просто произносить диалоги, а чутко реагировать на партнера, жить сценой, в которой участвуешь, в каждой фразе подавать не только слова из текста, но и эмоции, которые они вызывают. Это было то, чего мне так не хватало. Я решила, что играть эмоции при помощи лицевых мышц научусь постепенно, этому поможет голосовая практика. Но гримасничать так и не начала, лицо оставалось холодным и почти неподвижным, зато все движения души выдавал голос и еще глаза. Именно это сочетание нравилось режиссерам, особенно Хичкоку.
Далеко не все выдерживали учебу у Мейснера. Подавляющее большинство слушателей покидали курс задолго до его окончания, некоторых он выпроваживал сам, без обиняков заявляя неудачнику, что из него не выйдет ничего путного, потому не стоит тратить ни время, ни усилия.
В кабинете мэтра висел плакат с цитатой из Гете:
«Как жаль, что сцена не такая узкая, как веревка канатоходца, чтобы на нее не посмели ступить бездарности».
Несколько месяцев внешне совершенно бессмысленных, бессодержательных диалогов только ради того, чтобы научиться чувствовать собственные движения души и партнера. Кажется, чего проще – говорить ни о чем, естественно реагируя на реплики друг друга, но когда начиналось это «действо», оказывалось, что многие зашорены куда сильней меня.
А ведь мне было особенно тяжело. Мейснер учил идти от собственных чувств, от движений своей души, раскрываться не только в словах, но прежде всего в интонации, в реакции на поведение и слова партнера. Это должно быть доведено до автоматизма, потому что выученные реплики только подспорье для игры.
Это было прямо противоположно тому, что внушала мама: никогда, ни при каких обстоятельствах окружающие, тем более чужие люди не должны видеть твоих истинных чувств и мыслей! Всегда делать вид, что все в порядке, все хорошо, что ты довольна жизнью. Все эмоции только за закрытой дверью, а еще лучше – только в душе.
Хорошо, что мама не слышала и не видела, чем я занималась у Мейснера! Внешне это действительно выглядело бредом, зато помогло потом. Мейснер научил нас не просто присутствовать в кадре или на сцене, пережидая реплику партнера, а проживать эту реплику вместе с ним, откликаться душой, эмоциями на игру партнера по эпизоду, реагировать, даже не произнося ни слова, на малейшую его эмоцию.
