Для меня это было просто предательством. Он мог сказать: было и прошло, но отрицать все – значило дать понять мне, что я никто, игрушка, взятая напрокат за неимением никого другого под рукой. Я получила прекрасный урок и обозначение своего места: он Кларк Гейбл, а я никто.
Оставалось сказать: пока никто! Но я была слишком потрясена, чтобы суметь сыграть равнодушие так же легко, как это сделал Гейбл. Когда Кларк провожал нас с мамой в аэропорт, не сдержалась и просто разрыдалась на глазах у многочисленных репортеров. Прошло немало времени, прежде чем я смогла спокойно беседовать с Кларком снова и даже выходить с ним в свет.
Крошка, знай свое место!
Мама отнеслась к моему увлечению Гейблом на удивление спокойно:
– Это как школьная влюбленность, пройдет сама собой со временем.
И все же я сильно переживала не столько крах романа с красавцем Гейблом, сколько его предательство. Теперь я понимаю, что для четырежды разведенного Кларка, у которого на каждой студии было по десятку романов вроде моего, серьезные отношения оказались слишком трудным испытанием. Жениться еще раз? Это для меня замужество могло стать первым, а для Гейбла? Он предпочел сбежать, и глупо, что я надеялась на продолжение африканского романа.
Меня оправдывает только то, что я была влюблена в Кларка не просто «школьной» любовью, и она не прошла так легко, как ожидала мама. Искренность оказалась в Голливуде не в чести, это следовало учесть. Но когда доходило до чувств, я бывала не в состоянии оставаться такой же холодной, как снаружи, влюблялась по-настоящему, словно бросалась в любовь, очертя голову и забывая об осторожности. Вернее, о внешней стороне не забывала, а вот чувствам отдавалась сполна.
Хичкок как судьба и спасение
Не знаю, что было бы дальше, но моего возвращения со съемок «Могамбо» уже ждал «мой» режиссер, для которого я на три года стала «его» актрисой.
Конечно, это Альфред Хичкок.
Не стань я принцессой Монако, снялась бы у Хичкока в десятке фильмов, а может, и больше. Не все любят его фильмы, как и самого режиссера, но те, кто находит в себе силы взглянуть на мир его глазами, становятся безусловными поклонниками Хичкока.
Мало того, что мной заинтересовался известный уже режиссер, он еще и предложил роль, о которой я мечтала на театральной сцене, – Марго Уэндис в «Наберите номер убийцы»! Хичкок придумал снимать фильм, как спектакль, словно нарочно идя на поводу моих чаяний.
Сниматься у Хичкока было легко и тяжело одновременно. Об этом говорили все, кто работал с мэтром. Никогда нельзя было знать заранее, что привлечет его внимание и что Альфред придумает в следующую минуту. С одной стороны, он продумывал каждую мелочь и готовил съемки столь тщательно, что оставалось лишь войти в сцену и произнести положенные по сценарию фразы.
Никакой серой ленты, обозначающей будущее местоположение мебели, никаких условностей в реквизите и деталях обстановки! Каждый предмет на своем месте и присутствует не просто так. Платье героини совершенно определенного цвета, даже если это «нежно-фисташковый с легким налетом желтизны», Эдит Хед, художник по костюмам, с которой очень любил сотрудничать Хичкок, делала именно такой оттенок. И фасон, и прозрачность, и мягкость, и каждую складочку или волну на ткани…
Казалось, Хичкок сначала полностью снимает фильм в голове, потом разглядывает его под лупой или даже микроскопом, детально разбирая все: реквизит, костюмы, жесты и, главное, эмоции персонажей, а потом переносит все это на площадку.
Но рядом с такими абсолютно продуманными требованиями соседствовали совершенно иные. Однажды Альфред увидел, как я сижу в ожидании начала работы, положив ногу на ногу и слегка покачивая ступней. Это тут же вылилось в более чем часовую возню с моей ступней.
– Замри! Теперь чуть покачай снова. Поверни так… теперь вот так… еще… снова замри…
Одновременно с этим команда оператору:
– Снимай со всех сторон. Снимай, снимай, потом я отберу нужные кадры. Посмотри, какая ножка, прочувствуй, покажи мне всю прелесть изгибов лодыжки, покажи щиколотку, сделай так, чтобы каждому зрителю захотелось прижаться к этой ножке щекой…
Хичкок прославился как режиссер одной актрисы. И правда, если он снимал фильм, то царила в нем одна женщина, даже если это была картина со многими мужчинами. Умение показать скрытые движения женской души, сексуальность только намеками, снимать любовные сцены, как сцены убийств, а убийства, как любовь, делало Хичкока неповторимым для зрителей и таким заманчивым для актрис.
Он умел вытаскивать изнутри скрытые эмоции, словно подглядывал в женскую душу, раскрепощал ее и показывал всем, но не прямо и грубо, а полунамеками, что гораздо интересней. Альфред не раз говорил, что любит внешне холодных актрис, потому что, сыграй почти откровенную любовную сцену потаскушка, она и будет выглядеть потаскушкой в любовной сцене, а леди намеком покажет в тысячу раз больше, это будет в тысячу раз волнующе, потому что внешне останется в рамках приличия.
Хичкок тонко чувствовал внутренний жар актрисы и умел преподнести его так, что зритель загорался действительно от одних намеков.
– Обнаженная женщина на экране интересна мало, потому что видна вся. Иное дело, если ее фигура просматривается под платьем, и не потому, что оно облегает, а потому, что струится при каждом движении по изгибам ее тела, оставляя место для фантазий. Вызвать фантазии зрителей после каждого кадра – вот главное. Сюжет потом.
Он умел, прекрасно умел это делать.
У меня Хичкок уловил ту самую двойственность натуры, когда внутренний жар скрывается под внешней холодностью. Я знаю, что фантазия Хичкока – холодная, строгая леди, сбрасывающая нижнее белье на заднем сиденье автомобиля. Он считал, что самые сексуальные вовсе не горячие испанки или вообще женщины южной горячей крови, а холодные внешне скандинавки. Именно поэтому у него снималась Ингрид Бергман, именно такая – ледяная женщина, во взгляде которой бушевал вулкан страстей.
Альфред угадал этот вулкан, показал всему миру, раскрепостил, причем настолько, что, влюбившись в Росселини, Ингрид просто сбежала с режиссером, оставив дочку с отцом. За что немедленно была предана анафеме в Голливуде.
Голливуд – уникальное место: есть, было и будет таковым. Он сродни моей маме – вы можете делать все, что хотите, и в состоянии, но внешне при этом должны соблюдать правила приличия неукоснительно. Актриса – леди, которой позволительно все, что не вызывает скандала, понижающего рейтинг у публики. Имей тысячу любовников, но при этом выгляди добропорядочной, твори все, что угодно, только не выставляй это на обозрение репортеров, а еще лучше – умей с ними договориться.
Измены на каждом шагу, но при этом безукоризненная улыбка и невинность во взгляде:
– Что вы?! Грейс годится мне в дочери!
Первый урок такого Голливуда я получила от Кларка Гейбла. Научилась правилам поведения, снимаясь у Хичкока. Хотя еще раньше впитала это у мамы, для которой внешняя сторона жизни, производимое впечатление иногда значили больше действительности.
