Ингрид Бергман за свою страсть была предана Голливудом анафеме, ее место заняла я. Хичкок сумел заметить двойственность моей натуры, назвав «вулканом под снегом», и намекнуть на нее всему миру. Именно намекнуть, а не показать, потому что показанное менее интересно, чем то, о чем ты догадываешься и можешь домыслить.
Вот она, женская ступня, со всех сторон, поданная, как изысканное блюдо, не приукрашенная, такая, как есть, но увиденная под таким ракурсом, под каким обычно не видится. Остальное зритель додумает сам. Чья это ножка, что за женщина чуть покачивает ногой, какова она, что внутри…
Не сомневаюсь, что немало мужчин вдруг принялось рассматривать не просто ноги женщин, идущих, стоящих, сидящих, а коснулось пальцами именно ступней своих возлюбленных, любуясь изгибами, прижимаясь щекой. И не меньше женщин испытало жгучее желание показать свои ножки тем, кто мог оценить.
Хичкок будил не только мою сексуальность и фантазию, он делал это и у зрителей.
Даже когда я уже привыкла к его манере, все равно было трудно и легко. Остаться на грани, не раскрыться полностью, оставив зрителю эмоцию чуть недосказанной, обозначенной намеком, чтобы додумал, дофантазировал, но при этом сделать так, чтобы фантазия была направлена в нужное русло, не опошлилась и осталась на той самой грани между полетом и дурным вкусом, которую столь трудно держать…
Мне кажется, нам удавалось.
Секс без секса, страстные любовные сцены, градус которых зашкаливает, а актеры остаются в одежде, ужас и желание одновременно, все время тонкая грань, от которой захватывает дух, – таков Хичкок, и сниматься у него на этой грани – просто мечта. Любовные сцены, переходящие в убийства, и, напротив, жестокость, провоцирующая бурную страсть… «Вулкан под снегом»? Да, именно заснеженный вулкан требовался Хичкоку, чтобы любоваться ступней и требовать:
– Грейс, покажи, что ты готова сбросить платье. Не жестом покажи, а взглядом! Пусть зритель сам представит тебя без платья. Нафантазированная фигура все равно лучше самой совершенной реальной. И страсть покажи только намеком, пусть тоже дофантазирует. Мне нужна порочная невинность!
Попробуйте сыграть эту самую порочную невинность, если вы в действительности не порочны в мыслях, но невинны в душе.
Хичкок вытащил из меня то, чего так боялись мои родители и желала я сама.
Я стала актрисой Альфреда Хичкока, звездные роли (никто уже не сомневался, что они будут именно такими) были обеспечены на ближайшие годы. И действительно, от мэтра последовали новые предложения. Мы едва заканчивали один фильм, а у него уже оказывался в деталях продуман следующий. Хичкок работал круглые сутки, причем не двадцать четыре, а сорок восемь часов в них, потому что одна половина его мозга еще командовала съемками текущего фильма, а вторая уже делала раскадровку для следующего.
Мы делали тысячи дублей, пока режиссер не добивался нужного ему эффекта раскрепощенности и замкнутости при этом. Сидящий во мне чертенок вдруг высовывал голову из-за благопристойной оболочки, чтобы уже через мгновение спрятаться обратно, но этого мгновения зрителю хватало, чтобы поверить, что он существует, а оболочка скрывает такое… «Такое» додумывалось, вызывая невольное восхищение. Пикантный вкус хорош, но куда интересней, когда он раскрывается у блюда вдруг.
Снятое в 1954 году «Окно во двор» стало безусловным успехом, вызвало целый вал восхищенных откликов у всех – от прессы и критиков, которым мало что нравится, до зрителей, которым нравится много что. Журнал «Лайф», разместив мою фотографию на обложке, назвал 1954 год «годом Грейс».
Казалось, где должен стоять журнал, как не в комнате успехов семьи Келли? Грейси на обложки далеко не рядового журнала, в статье которого говорилось, что за мной будущее Голливуда. Чем не повод похвастать перед знакомыми и родственниками, чем не повод гордиться средней дочерью?
Но папа словно не замечал моих успехов даже тогда, когда не замечать было невозможно. Обложка «Лайфа»? Это же не спортивный журнал и не журнал о строительстве. Вот Баба (Пегги) молодец, у нее все как надо – семья, обычные женские заботы и никаких романов с женатыми мужчинами или актеришками, пусть даже самыми известными, в которые то и дело влипает Грейси. Что взять с Грейси? От нее никогда не ожидали ничего, кроме проблем.
Келл шагал по пути, определенному папой, то есть готовился к Олимпиаде, которую обязан был выиграть, потому что возраст не позволил бы еще одной попытки, а предыдущие оказались неудачными. Пегги занималась своим домом и мужем. Лизанна училась, тоже пока радуя родителей (это позже она вышла замуж за еврея, опрокинув все родительские расчеты).
А Грейси? Ну что Грейси? Разве это дело – актерство?! Неважно, что оно приносит деньги, потому что деньги – это независимость и самостоятельность. Добиться славы и самостоятельности не благодаря, а вопреки семье, по мнению Келли, достойно порицания, а не восхищения. Родители не могли ни препятствовать мне в профессии, ни как-то влиять на нее, потому оставалось влиять на мою личную жизнь и не замечать профессиональные успехи.
Многие друзья замечали, что я совершенно разная дома и вне его. Куда девалась раскрепощенность любимой актрисы Хичкока, стоило мне переступить порог родительского дома или даже вспомнить об этом пороге? Режиссер возмущался, что после поездки в Филадельфию все приходится начинать почти заново.
Я так и не научилась гордиться своими успехами перед родными, а они для Келли ничего не значили. Подозреваю, что значили, но не принимались именно потому что были достигнуты без помощи и подсказки семьи. Семья всего лишь надзирала за уже совершенно взрослой и самостоятельной женщиной, которая оказывалась вовсе не такой самостоятельной и совершенно не взрослой в особняке на Генри-авеню. Там меня легко ставили на место, то, которое было определено раз и навсегда, – «слабачка» Грейси, которая ничегошеньки не может сама и приносит кучу проблем окружающим.
Я оставалась морально зависима от семьи, даже будучи уже известной актрисой и зарабатывая достаточно денег. А потому «ныряла» в следующую роль с большим удовольствием.
Мне предстояла оскароносная роль в «Деревенской девчонке», которую намеревались снять Перлберг с Ситоном. Я только что закончила у них съемки в «Токо-Ри», не слишком удачные в проходной роли, и очень хотела сыграть Джорджи Элджин. Но этот образ настолько отличался от того, что ежедневно видели в Голливуде, что мало кому пришло бы в голову предложить роль мне.
Бесцветная, унылая, затюканная жизнью женщина, у которой все же хватает душевных сил вытащить из запоев и вернуть вкус к жизни и надежду супругу, опустившемуся бывшему актеру и певцу, – не самая эффектная внешне роль. Конечно, в конце фильма Джорджи предстает иной, она ведь тоже изменилась вместе с мужем, но большую часть времени предстояло провести в больших роговых очках, поношенной одежде и, естественно, без белых перчаток, какая же деревенская женщина носит белые перчатки?
Грейс Келли в столь затрапезном виде? Билл Кросби в роли опустившегося пьянчуги, обвиняющего свою деревенскую женушку в собственных промахах? Нужно было обладать изрядной долей мужества, чтобы решиться на такой расклад ролей. Но Ситон и Перлберг решились, они буквально поставили на карту все в этом фильме.
