Монегасков и особенно дворец категорически не устраивала дочь каннского флориста даже в качестве невесты наследного принца, каким тогда был Ренье, а уж когда он вступил на престол… Я знаю, Ренье и Жизель были по-настоящему счастливы, мечтали о браке и семье, но давление оказалось слишком сильным, Монако нужна не просто супруга князя, а мать его детей.
Принцесса Антуанетта, мечтавшая сама занять престол, первой выступила с требованием расстаться либо с Жизель, либо с престолом. Я никогда не осуждала Ренье за тот выбор, что он сделал, ведь требовали не только близкие родственники, но и все монегаски. Простая актриса, дочь флориста, без родословной… Но самое главное – за шесть лет не смогла родить Ренье ребенка, значит, неспособна?!
Князю Монако нельзя без наследника, в случае его отсутствия Монако окончательно станет французским. Сейчас это уже выглядит почти насмешкой, а тогда было настоящей угрозой. Ренье оказался вынужден выбирать между возлюбленной и монегасками. Он выбрал монегасков.
Я об этом не знала, знала только, что они расстались с Жизель. Она очень красивая, нежная и очень… французская.
Именно потому меня так настороженно встретили в Монако. Бурные приветствия, фейерверк, многочисленные подарки и прочее было только в период свадьбы, а потом начались суровые будни принцессы.
Смешно звучит «суровые будни», но это так.
Оказывается, стать принцессой куда легче, чем быть ею. Только моя многолетняя привычка не показывать своих чувств и мыслей окружающим, только жесткое мамино воспитание с требованием «никогда не выносить сор из дома» помогли не подать виду, насколько тяжело.
Я категорически запретила себе обсуждать с кем бы то ни было наши с Ренье отношения и даже с самой собой осуждать что-либо. Все хорошо, все прекрасно, если что-то не так, можно попробовать понять, исправить, приспособиться. Всю жизнь терпеть не могу выяснения отношений, мне кажется, это худшее, что могут делать люди. Неужели нельзя как-то пойти навстречу друг другу и даже смириться с недостатками?
Меня мучило другое: я плохо владела французским, особенно когда к нему примешивалась изрядная доля итальянских слов или идиом. Приходилось просто продираться сквозь заторы, в общем-то, знакомых слов, чтобы понять, что именно имеет в виду собеседник. Отдельные слова понимала, а общий смысл упорно ускользал.
Окружающие старались говорить медленно, но не заставишь же так разговаривать всех. Приходилось вслушиваться и самой старательно подбирать слова. Это не способствовало взаимопониманию.
Но главное – я очень плохо себя чувствовала. Мне рассказывали, что может тошнить по утрам, но не круглые же сутки! Головокружение, тошнота, даже рвота… я на дух не переносила вид и запах еды, а приходилось участвовать в самых разных мероприятиях, в том числе обедах или ленчах. Ужасно.
Но пока монегаски были довольны – принцесса-американка, по крайней мере, оказалась плодовитой, мой животик заметно округлился. Я носила надежду княжества и потому не принадлежала себе, превратилась просто во вместилище чаяний фамилии Гримальди и их подданных. Вернее, не так, части семьи в лице Ренье (его родственники отнюдь не жаждали появления на свет младенца) и монегасков, жаждавших получить наследного принца.
В детстве я жила по распорядку, установленному папой и мамой, сестрами в Рейвенхилле или администрацией «Стивенс-Скул», потом принадлежала Академии, снова и снова своим родственникам, Голливуду, ролям. Играла и играла…
– Да, мамочка… Нет, мамочка… Конечно, папа… Я понимаю, мистер Хичкок… Я сделаю, как надо, Альфред…
Но даже в детстве был грот в углу монастыря, куда мы ходили курить, из дома можно было сбежать в кино или просто погулять с подругами, в «Барбизонке» пригласить друзей на потрясающую вечеринку, а в Голливуде Лизанна, направленная семьей для строгого надзора за мной, совершала мелкие «преступления», забыв о роли надзирательницы. Да, я была под надзором всю жизнь, но имела хотя бы часы полной свободы. Не говоря уже об общении с людьми.
Дружить и беседовать позволялось с кем угодно, даже папа в этом нас не ограничивал. Он мог аккуратно взять за верхнюю пуговицу пиджака какого-нибудь очередного воздыхателя одной из своих дочерей и, твердо глядя в глаза, проникновенно произнести:
– Слушай, сынок, ты можешь сколько угодно назначать свидания моей дочери, но выкинь из головы мысль, что можешь с ней переспать или жениться на ней. Ты меня понял?
Рослый и сильный, несмотря на возраст, Джек Келли был очень внушителен, «сынки» кивали, и на нашу невинность никто не покушался. Хотя свидания назначали.
Да, мы были ограничены воспитанием родителей, правилами поведения в школе, общественным мнением, жесткими правилами Голливуда (там, между прочим, требования к моральному облику актеров, вернее, внешнему соблюдению правил приличия, были даже более строгими, чем у нас дома), но было время относительной свободы.
Теперь у меня не было и этого.
– Забудь, пожалуйста, об американских идеях демократии. Я не диктатор и не самодур, но я князь, а ты княгиня, потому прежде всего правила протокола, потом этикета, и только потом личные симпатии и пристрастия.
– Ренье, но многие правила протокола, касающиеся княгини Монако, давно устарели, их нужно если не выкинуть, то хотя бы изменить!
– Например?
– Носить шляпу даже во дворце! Ждать, чтобы мне поклонилась даже женщина, и не иметь права подать ей руку!
– Ну, во-первых, шляпа обязательна только на приемах. А вот привычку со всеми здороваться за руку действительно придется забыть. Это не только из-за этикета, если ты примешься всем протягивать руку, быстро решат, что это панибратство.
– Ренье, что происходит? Я стараюсь лишний раз не появляться на виду, чтобы не привлекать внимания к своему состоянию и своему плохому французскому. Для монегасков это повод назвать меня «княгиней-невидимкой». Я стараюсь не обременять слуг распоряжениями, а если и высказываю что-то, то это просьбы. В ответ они косятся с презрением. Твои родные меня не просто презирают, но почти ненавидят. Вокруг все чужое, и я никому не нужна!
Это был уже почти крик отчаянья, потому что я и правда чувствовала себя несчастной. Хорошие отношения с княгиней Шарлоттой не налаживались, она отбыла в поместье Марше, даже не попрощавшись со мной. Княгиня считала меня самозванкой и выскочкой, недостойной оказанной чести стать принцессой Монако, и не скрывала этого. Тем более обидно, что она сама – дочь алжирской прачки, признанная законной далеко не сразу, а только когда у деда Ренье князя Луи не оказалось законных детей и правящему монарху князю Альберу не оставалось ничего, как заставить Луи признать свою дочь.
Меня совершенно не волновало происхождение княгини Шарлотты, и ей никто не напоминал о матери-прачке, почему же княгиня презирала меня из-за «никуда не годной родословной»?
Вторым источником ненависти ко мне в Монако была сестра Ренье принцесса Антуанетта. С ней-то все понятно, в случае отсутствия у Ренье детей именно она могла претендовать на престол, у самой Антуанетты дети были (позже мы не просто подружились с ее детьми, но племянники предпочитали меня своей матери, что добавило ненависти с ее стороны).
