Когда герой, наконец, соизволил появиться на съемочной площадке, мне действительно казалось, что он отсутствовал те самые годы, что положены по сценарию, а я все это время мечтала о встрече. Невольно вырвалось:
– Где же вы были так долго?
Встретившись со мной взглядом, Джон замер. Между нами словно промелькнула искра, такая, как показывают, когда сталкиваются провода.
Так начался наш роман, едва не приведший к бракосочетанию.
Играть с Гилбертом было легко, тем более он старался помочь. Более опытный и уверенный в себе, с высоты звездного статуса он добивался от режиссера поблажек якобы для себя, а в действительности мне. С моей скованностью и зажатостью играть любовные сцены еще недавно было немыслимо. Джон потребовал удалить с площадки всех, оставив только оператора с камерой, не проводить никаких репетиций, уверяя, что мы все сделаем с первого дубля, а мне самой шептал:
– Здесь только ты и я, слышишь, нас только двое. А ты Фелиситас…
Помогало. Это был наш секрет, наш большой секрет. Он – Лео и я – Фелиситас, а еще любовь, трагичная, невозможная, а потому особенно прекрасная. Эта любовь приводила мою героиню к гибели, но как же иначе, любовь, которая заканчивается походом под венец, ни зрителям, ни мне не интересна.
Студийные боссы зря считают, что зрители любят хеппи-энды, далеко не всегда, часто именно такие трагические завершения красивых историй, заставляющие зрителей лить слезы в темноте зала, ценятся куда больше. Даже самые нелепые трагедии, вроде проваливания под лед в самый решающий момент, вызывают доверия больше, чем реальные счастливые развязки.
Что было бы, уйди Фелиситас от Ульриха к Лео? Или наоборот, откажись она от своего возлюбленного? В любом случае героиня проиграла бы в глазах зрителей, но ее гибель сделала ее невиновной. Никто не задумался, что она виновата в том, что променяла отсутствующего Лео на его друга, что вообще изменяла сначала одному, а потом второму мужу. Любовный треугольник решения не имеет, потому решением стала трагедия гибели главной героини.
Мы не играли любовников, мы жили их жизнью, не разыгрывали любовные сцены, а проживали их. К чести съемочной группы, нам очень помогали, нас оберегали, словно хрупкие хрустальные бокалы, словно два нежных цветка, способных погибнуть от сквозняка на площадке.
Фильм удался, любовные сцены особенно. Во время сеансов зрители рыдали, причем не только женщины, но и мужчины. Вообще, в потоке писем лично мне и тех, и других было поровну. Красавца Джона, понятно, обожали дамы.
Позже даже проводили исследования: как влияет на зрителей появление нашей пары на экране. Прикрепляли какие-то там датчики, дабы уловить учащенное сердцебиение и изменение частоты дыхания, и показывали фильм. Оказалось, что только появление нас с Гилбертом приводит к серьезному волнению зрительниц.
Казалось, успех обеспечен на долгие годы, но в мире не бывает ничего надежного и постоянного, а уж успех и отношения в Голливуде тем более. Нет, успех был, и Голливуд остался, но…
Первым занервничал Стиллер. Его фильмы с Полой Негри успеха не имели; перейдя на другую студию после ссоры с Майером, он тоже большого результата не добился, снимал, конечно, но Голливуду творческие искания европейского мэтра были непонятны. Стиллер со своими поисками и новшествами, а еще больше со своим требовательным характером, не терпевший ничьего давления, кроме своего, пришелся не ко двору. Там желающих распоряжаться и диктовать свою волю и без Моши достаточно.
Его неудачи были ярче заметны на фоне моих успехов. Конечно, можно оспорить это утверждение, еще неизвестно, у кого успехи, а у кого топтание на месте. Но ведь он сам привез меня в Голливуд, сам твердил, что мое главное достоинство, мой козырь – мое лицо, что я актриса крупного плана и должна об этом помнить.
Мой крупный план пришелся по душе американцам, на него был спрос, и еще какой! Кстати, я почти не пользовалась гримом, не было необходимости. Когда моим лицом впервые занялся кудесник Макс Фактор (тот самый, чья косметика позже заполонила полки магазинов), то лишь покачал головой:
– Мне здесь делать нечего… Такие ресницы я и нарастить бы не смог. Вам достаточно пудры, помады и немного туши.
Так и было, студия серьезно экономила на гримере для меня, я гримировалась сама и на съемочную площадку приходила уже готовой. Убрать пуховкой блеск с носа тоже не составляло труда.
Я выполнила наказ Стиллера, но воспользовалась при этом помощью Джона и Харри, что вызвало у мэтра настоящий взрыв негодования.
Но почему?! Почему я не могу просто влюбиться в Гилберта, принять советы опытного Эдингтона, которые, кстати, оказались очень толковыми и вовсе не шли вразрез с советами самого Моши, почему не могу просто быть успешной в Голливуде? Студия радовалась нашим ссорам, все чаще переходящим в скандалы.
После очередной размолвки с Морицем меня еще сильней тянуло на площадку – забыться рядом с красивым, приятным мне партнером в сцене любви, которая перешагнула для нас границы съемочного павильона и ролей. И эта же любовь заставляла чувствовать себя перед Стиллером виноватой.
Стиллер все чаще кашлял, был мрачен и недоволен жизнью, результатами и моими успехами.
– Они просто используют твое лицо!
– Моша, но разве ты не советовал мне делать это же? Куда мне его девать, если кроме лица ничего больше нет?
– Нужно играть, а не гримасничать!
Много позже я поняла, что ему было плохо не оттого, что мне хорошо, а потому, что он к моему успеху больше непричастен. Птичка вырвалась из-под его крылышка, и теперь Моша не мог учить меня больше ничему. Разве это предательство с моей стороны? Его собственная стратегия оказалась для Голливуда неприемлемой (не потому, что плоха, а потому, что другая), он не сумел дать мне ничего, кроме самого приезда в Голливуд, на какое-то время даже вынужден был бросить, у меня нашлись другие помощники и покровители, я оказалась способна выплыть и сама.
Это чувство взаимной вины было ужасным, мы по-своему любили друг друга, я все равно считала Стиллера своим наставником, учителем, своим мэтром, но мне требовалась воля и движение дальше. Ни того, ни другого Стиллер больше дать мне не мог.
Становилось понятно, что ему придется возвращаться. Осторожно, исподволь Моша заводил такие разговоры. Они приводили меня в ужас. Бросить все тогда, когда стало что-то получаться? Я могла уйти, когда его отстранили от съемок «Соблазнительницы», если бы это случилось, мы вернулись бы в Европу и вспоминали Голливуд с ужасом и неприязнью, но Стиллер сам настоял на продолжении работы. Он перешел на другую студию, а я закончила «Соблазнительницу» с новым режиссером.
А в «Плоти и дьяволе» появился Гилберт, вспыхнула любовь, пожалуй, именно это задело Стиллера сильней всего. Назревал разрыв, чему Майер радовался. Конечно, оставшаяся без неприятного для студии наставника Гарбо становилась пластилином, из которого можно лепить что угодно. Но не тут-то было, ничем вязким и тягучим я не стала, напротив, я больше не боялась навредить Стиллеру и не держалась за Голливуд. С тех пор самой действенной фразой стала такая:
