Пикфорд удалилась из кино, но не из жизни, она активно занималась общественной деятельностью, а потом вдруг заперлась в своем имении и допускала к себе только самых близких. Почему? Это поймут только те, кто перешагнул шестидесятилетний рубеж. Для большинства женщин взгляд в зеркало после этого возраста приносит немного удовольствия, для актрис это трагедия.
Грим, эмоции, безжалостный свет, ненормальный ритм и распорядок жизни – все это ложится морщинами, тенями на лицо. Если делать бесконечные перетяжки, то лицо станет бессмысленной маской, если не делать – просто состарится. Старое лицо у той, которую помнят девочкой-подростком или, как меня, ледяной красавицей… Это смертный приговор, лучше скрыть свое старение от остальных.
Я понимаю Мэри Пикфорд и ее уединение: даже если лицо не изборождено глубокими морщинами, если тело не настолько состарилось, чтобы его стыдиться, это не то, что помнят зрители. Оставьте стареющих актрис в покое, если они не желают демонстрировать себя, не бегите за ними по улице, не просите автографы или интервью, не настаивайте. Мы отдали экрану свою молодость, оставьте нам нашу старость.
Вне Голливуда тоже есть жизнь, она отличается от той, студийной и съемочной, отличается от жизни экранных героинь. Лучше или хуже? Для меня в тысячу раз лучше даже при том, что я вынуждена скрываться от любопытных и жить собственной жизнью все равно не могу.
Хочу ли вернуться на экран? Сейчас, конечно, нет, но было время, когда хотела, скучала без кино, без ролей, без надоевшей суматохи. Находились даже доброжелатели, как Теннесси Уильямс, которые приносили свои сценарии, очень достойные, интересные, с предложением сыграть. Но что они знали о моем состоянии, о том, как страшно начинать все снова, как страшно увидеть почти ужас в глазах этих же доброжелателей, когда они замечали морщины вокруг моих глаз и губ. Друзья старательно скрывали шок от увиденного, как Ингмар Бергман, но их глаза их выдавали.
Есть актрисы, которые талантливо играют старух и славятся этим, но для этого нужно либо играть старух с молодости, либо не уходить с экрана совсем, чтобы зрители не сравнивали лицо сорокалетней давности с нынешним.
Когда-то Стиллер сказал мне двадцатилетней, что главный мой дар – лицо, но он не сказал, что этот дар не вечен. Сама я не сумела добиться признания еще одного дара – способности играть трагедийные роли, именно способности, потому что школы у меня не было. Я была обречена играть лицом, которое состарилось.
Но это не плач по прошлым возможностям, я не веду бесед на тему возможного возвращения, вернее, не вела, теперь уже даже мечтать об этом поздно. Почему? А куда возвращаться, в роли женщин-вамп, которые страдают от любви и погибают? Все лучшее я сыграла тогда. В новой роли бойкой пожилой женщины меня просто не воспримут, не приняли же, даже когда я в 36 лет попыталась сняться в роли активной женщины, а не в качестве красотки из спальни.
Тогда в моей жизни появился новый Пигмалион – Гейлорд Хаузер, активный пропагандист здорового образа жизни. Это под его влиянием я в последнем фильме столько занималась спортом. Зрители сочли, что для 36-летней Гарбо это слишком.
В ответ я сочла, что с меня хватит. Наступил тот самый момент, который предрекал Эдингтон, – у меня было достаточно средств, чтобы отказаться от Голливуда. Сначала хотелось передышки, в Европе шла большая война, всем не до кино, в Америке это заметно куда меньше, но все равно заметно, Майер воспользовался случаем и не продлил ни одного проблемного договора, в том числе и со мной. Я восприняла это как сигнал к действию и отправилась… Ладно, об этом расскажу позже. Для того чтобы помогать миру против Гитлера, не обязательно, как Дитрих, кричать об этом на весь белый свет. Многие помогали, не афишируя это, я тоже. Помощь, как и благотворительность, за похвалу ничего не стоит, помогать нужно не ради своей популярности, аплодисментов или заметок в газетах, а от души. Такая помощь не требует упоминания журналистами и вообще любого упоминания.
Могу сказать одно: мы взорвали в Норвегии завод по производству тяжелой воды, тем самым лишив Гитлера возможности заполучить атомную бомбу, а еще спасли Нильса Бора. Я с полным правом могу сказать «мы», потому что… Какая разница, узнают ли об этом когда-нибудь?
Стала ли жизнь безоблачной после разрыва с Голливудом? Вовсе нет, в ней было еще немало разочарований, даже предательств, которые научили полной закрытости. Когда твои друзья и любимые выкладывают всему миру твои потаенные мысли, как это сделали Мерседес и Битон, остается только расставаться с такими друзьями. К тому же крайне неприятно осознать, что к тебе относились вовсе не так, как это выглядело и как считала я сама. Ничего особенного и вопиющего ни Мерседес, ни Битон рассказать не могли, я не совершала гадких поступков, никого не убивала, не обманывала и не предавала, не была ни жестокой, ни меркантильной. Я просто жила и работала, пока была работа и необходимость в ней.
Деньги не хороши и не плохи сами по себе, все зависит от отношения к ним. Я продавала душу дьяволу ради денег, но и не разбрасывала их горстями, даже имея уже много. Не занималась благотворительностью и не помогала всем подряд. Здесь все просто: если я, Грета Ловиса Густафсон, родившаяся в бедной семье, смогла заработать миллион, почему кто-то другой не может заработать просто на жизнь?
Мне помогал Мориц Стиллер, я всегда буду благодарна мэтру за эту помощь, но ведь он делал это скорей ради себя, чем ради меня. Не моя вина, что в Голливуде у него не получилось.
Я неблагодарная, жила только для себя? Но кто в этом мире жил ради меня? Никто. Ни те, кого я любила, ни те, кто зарабатывал на моем имени, моем лице, моей игре. Я много лет помогала своей семье, помогала даже тогда, когда из-за краха банка и потери всех сбережений оказалась сама вынуждена экономить на каждой мелочи и даже переехать к Мерседес. Оставшихся крох и редких съемок в редких фильмах мне самой хватило бы на скромную жизнь, но семья видела во мне не просто главу, а Грету, обязанную всех содержать, и я послушно вернулась в Голливуд и подписала новый контракт.
Но наступил день, когда и накопленного уже хватало на всех, и содержать стало некого, и новое амплуа не пришлось зрителям по вкусу, и жизнь Европы оказалась изуродована войной… Наступил день, когда стоило уйти из кино, хотя бы на время, но уйти.
Оказалось, не на время, а навсегда. Но я не пожалела, я бы уже не смогла вписаться в новый стиль Голливуда, не смогла бы стариться на экране или разъезжать с концертами и воспоминаниями до самой старости, как Марлен Дитрих.
Однако жизнь Голливудом и съемочной площадкой не ограничивается, я получила возможность делать то, что хочу. Почти. Можно не вставать рано утром, потому что в девять съемка, можно не сидеть без дела, стараясь не растерять состояние образа, в который вошла, пока партнер гримируется или просто опаздывает, можно не изображать любовь к человеку, который тебе безразличен или вообще неприятен…
Можно просто заниматься любимым делом – сидеть на террасе или лежать на кровати, размышляя о своем или разглядывая окрестности. О чем? Возможно, в самом конце расскажу…
